Чарусские лесорубы
Шрифт:
— Что же вы стоите? Садитесь. Вот вам табуретка, — пригласила Паня.
— Нет, спасибо, надо идти.
«А что, если съездить в Сотый квартал? — подумал Зырянов, выйдя из общежития. — Может, Паня преувеличивает? Лиза соревнуется с Ермаковым. А где соревнование, там общие интересы, обмен опытом, учеба».
В Сотом квартале он подвернул лошадь к домику Ермакова, забросил вожжи на калитку. В избе застал одну старуху, сидевшую за прялкой.
— Здравствуйте, Пантелеевна!
— Никак Борис Лаврович? — встрепенулась хозяйка.
— Он самый. Не забыли еще меня?
— Хороших людей
— Нет, не надо, не хочу.
— Как это не хотите? С дороги да чаю не хотите? У нас вода-то не купленная. И близкая. Наш родничок ни в какие морозы не застывает. Кругом снег, стужа, а родничок парочком дышит… Проходите, Борис Лаврович, в передний угол… Давненько, давненько вы у нас не бывали.
Оставив прялку, Пантелеевна загремела самоваром.
— Напрасно беспокоитесь, мамаша!
— Ничего не напрасно. Где это видано, чтобы гость приехал да чаю не напился.
— Где ваш сын?
— Сереженька теперь агитатор. Беседу пошел проводить. У Гущиных изба большая, просторная, так там и собираются. Патефон там есть. А Сергей еще баян туда носит. Посидят, побеседуют, потом повеселятся. Девушка тут одна из Новинки приходит, так она никому прокиснуть не даст, всех растормошит. Веселая, хорошая! Лизанька больно уж мне приглянулась: и красой, и умом, и сердцем. Хочу Сергея женить на ней, так он, паршивец, еще упирается. То ли время не подошло жениться, то ли что. Другие парни, посмотришь, молоденькие, а уже вокруг девчат увиваются. А мой статный, большой, а все как-то сторонится девушек. А мне крайне надо женить парня.
— Зачем торопить. Придет время, захочет жениться — на вожжах не сдержишь.
— Ждать-то некогда. Умру и на внучат не полюбуюсь. Сережка надо мной смеется: «Ты, мама, в коммунизме еще наживешься». Ничего бы, думаю, хоть одним глазком поглядеть на этот самый коммунизм. Да только где мне, старухе, до того счастья дожить… Хотя бы внуков благословить.
— Доживем, Пантелеевна, и до коммунизма. Все доживем. Вот тоже вначале про социализм говорили. Мечтали. Планы строили. А ведь теперь в социализме живем. До коммунизма тоже близко.
— Дай-то бог!
— Бог тут ни при чем. Все в наших руках.
— Вот и самовар готов, — засуетилась старушка. — Он у нас быстро поспевает. Наложишь горячих углей из загнеты, поставишь трубу в печурку, смотришь — уже пар валит, крышкой брякает.
За чаем Пантелеевна говорила с гордостью:
— Лиза только из-за Сергея и приходит сюда. Гляди-ка, разве ближнее место между Новинкой и Сотым кварталом, а она каждый вечер бежит сюда, заделье находит: то книжки прочитанные обменить, то узнать, на сколько парень норму в лесу выполняет. А теперь бумажку Сергею принесла от парторга Березина: дескать, прикрепляется к Сотому кварталу в помощь агитатору Ермакову. Теперь каждый вечер беседы с населением проводят. Для парней и девушек кружок какой-то организовали, книжку читают «Про настоящего человека» — какой-то, сказывают, летчик в войну без ног остался, не захотел пойти на пенсию, ноги заказал себе поддельные, выучился ходить и снова фашистов с самолета бил. Теперь будто в Москве живет, героем стал.
Выуживая ложечкой сухарики из своего
— Сергей-то сначала возгордился. Теперь, вроде, полюбовно сходятся, свыклись.
Увлеченная разговором, Пантелеевна вначале и не замечала, что гость сидит за столом, к чаю не притрагивается: глотнул разочек-два из стакана да и забыл про него.
— А вы что же не пьете? — спохватилась она. — Разве не нравится наш чаек? Может, остыл? Так горяченького налью!
— Нет, не надо, спасибо! Я в Новинке напился.
— Ну, может, щец похлебаете? Горячие, в печке стоят.
— Не беспокойтесь, Пантелеевна, я сыт.
— Так чем же вас угощать-то? Ну, смотрите, неволить не могу. На хозяина желудок сердиться станет, если хозяин спесив…
И, помолчав, спросила:
— Вы Лизу-то знаете? Должность у вас такая — всех людей знать. Стоящая девушка?
— Лиза девушка хорошая, ничего худого про нее не скажешь.
— И я так думаю, Борис Лаврович. Как раз она под пару моему Сергею. Оба работящие, оба на электрических пилах работают. В случае чего, из дому ходить вместе, домой вместе. Куда лучше-то! Бывает, вон девушки за служащими гоняются, за начальниками: дескать, выйду за «шишку», работать не придется, буду дома посиживать, обеды готовить да песенки петь. А Лиза не такая. Эта смотрит на свои ладони, на мозоли жесткие и говорит: «В жизни всякое бывает. Люди сходятся, потом, глядишь, не поладят в чем-либо и разбегаются. Больше всего страдает женщина. Самый надежный друг у нее — это собственные руки, самостоятельность».
— Лиза права, Пантелеевна! Она правильно смотрит на жизнь.
— Понятно, права! Раньше женщину за человека не считали. А теперь, смотри-ка, куда она вышла! Лиза вон себя на какую высоту подняла. Ей и мужчины которые позавидовать могут… Если бы мне женить на ней Сергея, я бы самая счастливая из матерей была.
В доме Гущиных под потолком горела лампа «Молния», свет от окон стлался по снегу. Изба ходила ходуном от топота ног. Слышались крики, визг. На крыльце Зырянова чуть не сбили с ног. Из избы вихрем вылетела девушка и спрыгнула с высокого крыльца, вслед за ней выскочил парень.
— Ой, Сережа, только в снегу не валяй! — взмолилась девушка, пойманная парнем среди двора.
Зырянов по голосу узнал Лизу. Она проворно вывернулась из рук парня, отбежала к раскрытым воротам.
— Ну, прости, милый! Я больше никогда не буду тебя щекотать. Простишь, Сереженька, а?
Она нерешительно пошла к дому. Парень кинулся за ней. Лиза выбежала на улицу и встала под освещенными окнами. От ее одежды шел парок.
— Простынешь ведь? — сказал парень, выглядывая из ворот.
— А ты меня в снег не свалишь?
— Нет!
— Скажи — честное комсомольское.
— Ну, сказал.
— Я не слышала. Ты что-то другое говоришь.
— Ну, тогда как знаешь, раз не слышишь.
И пошел в дом, стукая нога об ногу, сбивая с валенок снег. Девушка на почтительном расстоянии последовала за ним.
— Лиза!
Зырянов вышел из тени и преградил ей дорогу. Она вздрогнула, отступила назад.
— Кто это?
— Я, Зырянов! Разве не узнала?
— Борис? Ты как здесь очутился?