Чары Шанхая
Шрифт:
Хуан побежал в бар. Мы с Финито поджидали возле канавы, наблюдая, как второй рабочий и бригадир поглощают свои запасы: один — фасоль с треской, другой — чечевицу с беконом. Они быстро работали челюстями, а на их физиономиях было написано уныние. Бригадир нехотя покосился в нашу сторону, но, казалось, нас даже не заметил. У него были водянистые глаза и воспаленные веки, протянутую ему бутылку он брал не глядя. Из канавы несло кошачьим дерьмом. Вернулся Хуан со щепоткой соли, завернутой в клочок бумаги, и бритоголовый рабочий его поблагодарил. И тут Финито, который, казалось, только и ждал подходящего случая, спросил его, почему они так долго копают и до сих пор не нашли трещину в лопнувшей трубе.
— А кто тебе сказал, что труба лопнула? — удивился рабочий, посыпая солью рис.
— Все вокруг это знают.
— Да что ты говоришь? На этой площади одни умники собрались, как я погляжу. Ничего мы не нашли, только череп.
— Череп?
— Ну да, череп. — Бритоголовый переглянулся с товарищами и прибавил: — Череп и несколько костей. Вот мы и перестали копать. Сперва должен приехать профессор… Под этой площадью целое кладбище, полным-полно мертвецов, парнишка. Сотни, тысячи трупов. Это старинные кости, редкие, ценные, понимаешь, дружок? Пусть мои товарищи скажут, если я соврал.
— Нет, он не врет, — кивнул тот, что помоложе.
— А где он, этот череп? — спросил Финито. — Можно посмотреть?
— Ясное дело, нет. Его сейчас изучают.
Мы стояли, разинув рот. Скорее всего, нас разыгрывали, и с минуты на минуту мог раздаться хохот, но рабочие, стуча ложками и то и дело прикладываясь к бутылке, как ни в чем не бывало продолжали жевать.
— Вот почему, — продолжал бритоголовый, — вам казалось, что пахнет газом. На самом деле никакой утечки нет. Так воняют кости, когда их много. И еще в таких местах появляется зеленоватое свечение, словно от фосфора, я не раз видел это на кладбище ночью… А запах у костей и вправду как у газа — это и есть газ, который образуется в покойниках. Ей-богу, все именно так и есть.
Мы молча смотрели на работягу. Нелепое вранье только подтвердило наши подозрения: они явились сюда с секретным заданием, а канава была просто предлогом. Я с любопытством поглядывал то на нее, то на подъезд, как вдруг бригадир уставился на меня своими водянистыми глазами.
— Ты чем-то встревожен, парень? — буркнул он хрипловато.
— Я? Нет, ничем.
Он помолчал, не отводя от меня грустных усталых глаз, потом спросил:
— Испугался?
— Я? С какой стати?
Он опять смолк, словно отчаявшись найти со мной общий язык и недоумевая, чья в этом вина: моя или его. Так, во всяком случае, мне показалось.
— Давай-ка иди домой. Твоя мама, наверное, ждет тебя к обеду. И вы тоже идите.
Я обиделся. Меня задели не слова, а его скучающий, равнодушный взгляд. Он задумался, сокрушенно покачал головой то ли от собственного бессилия, то ли от жалости к себе и чуть слышно пробормотал:
— Черт бы тебя подрал, — и непонятно было, кому предназначались эти слова и что он вспомнил или предчувствовал. Черный кот вскочил на возвышавшийся возле канавы холм и обнюхал темные комья земли, в тот же момент пронзительно заскрипели колеса трамвая, который поворачивал у кинотеатра, и эти звуки эхом отдавались у меня в голове. До сих пор помню глаза этого человека и неожиданно овладевшие мною смущение и неловкость, которые испытываешь, когда с тобой приветливо здоровается прохожий, а ты не можешь вспомнить, кто он такой.
Мы разошлись по домам. Наши подозрения подтвердились: эти типы хоть и казались вполне безобидными, явно имели какие-то тайные намерения. Мы договорились встретиться на площади после обеда и продолжить наблюдение.
К вечеру поднялся сырой порывистый ветер. Он кружил желтые листья вокруг киоска и швырял их в канаву. Я размышлял о молчаливых людях, тщетно пытавшихся согреться в таверне на площади, в бесчисленных кабаках нашего квартала, да и всего города, мрачных бродягах, которые пьют возле стойки или просто стоят, задумчиво глядя на улицу, будто сама судьба загнала их туда, на этот грязный пол, покрытый опилками и плевками. Потом появились Финито и Хуан, и от нечего делать мы некоторое время глазели на голубя, неподвижно повисшего над фонтаном, словно его удерживала невидимая ниточка, как вдруг из подъезда вышел Нанду Форкат: на нем был серый плащ, темные очки, изо рта торчала незажженная сигарета, а на шее красовался галстук в оранжевых и малиновых разводах. Это был высокий широкоплечий человек с крупным волевым подбородком. Он остановился на краю канавы, несколько секунд разглядывал киоск и трамвайную остановку, потом достал зажигалку и прикурил. В этот миг я совершенно забыл, что огонек его зажигалки может поднять на воздух всю нашу площадь: мое внимание было приковано к трем рабочим, которые сидели на скамейке, передавая друг другу бутылку с вином. Заметив Форката, бригадир и бровью не повел, работяги тоже вели себя так, будто никого не заметили.
Прежде чем ступить на дощатый мостик, Форкат заглянул в зиявшую перед ним канаву — его взору предстало переплетение труб и электрических кабелей, изъеденных сыростью, куча мокрых желтых листьев и гнилой мандарин, — затем он быстро обвел взглядом всю неприветливо-пустынную площадь, словно не замечая тех троих, что сидели перед ним на скамейке. Его глаза, спрятанные за темными стеклами очков, всматривались в иное пространство, различая нечто невидимое, доступное лишь его сердцу, — быть может, собственную неудавшуюся судьбу, он как будто не замечал ни киоска, ни трамвайной остановки под свинцово-серым небом в тревожных вечерних сумерках, ни спешащих людей, похожих на тусклые тени, ни посиневших от холода мальчишек в толстых шарфах, перебежавших от чуррерии [4] к фонтану, ни голубей, что-то клевавших в луже.
4
Чуррерия — кафе, где подают чурро — крендельки, обжаренные в масле.
Мы не сводили с него глаз, однако, как ни вглядывались в его застывшую фигуру, большие смуглые руки, сжатые губы, не могли подметить признаков тревоги, смятения или растерянности, выдававших измученную совесть. Правда, он показался нам немного настороженным и напряженным, но такое впечатление, вероятнее всего, создавали широкие, слегка покатые плечи и мягкие, кошачьи движения. Наконец он словно перешагнул неведомый порог: сделал пару глубоких затяжек, потом неожиданно вынул сигарету изо рта и бросил в канаву, после чего повернулся к нам спиной и скрылся в подъезде.
Два дня спустя рабочие засыпали канаву землей, прикрыли сверху разбитыми плитками, побросали инструменты в грузовик и уехали. Больше мы их не видели. Вскоре обнаружилось удивительное совпадение: все время, пока тротуар был разворочен, бесстыдно открывая любопытным взорам ржавые трубы и кабели, никто не чувствовал никакой вони, кроме, пожалуй, легкого запашка кошачьего дерьма, исходившего от сырой перекопанной земли, однако едва канаву вместе с ее гнилыми внутренностями засыпали, напротив дома номер восемь снова начало вонять газом. Мало того, зловоние распространялось все дальше и дальше, словно проклятый смрад, впитываясь в одежду и волосы прохожих, переносился на соседние улицы, а потом и в более отдаленные кварталы.
3
Тем временем Форкат, проведя возле больной матери несколько дней, надолго исчез из нашего квартала, чтобы в следующий раз появиться уже весной, при еще более странных обстоятельствах. Его исчезновение было таким же внезапным, как и появление. Говорили, что с нашим городом его связывает только одно — старуха-мать, которую надо похоронить, когда придет ее час.
Вскоре после исчезновения Форката, в первых числах января, кто-то обмолвился, будто бы его видели в Барселонете, где он моет посуду в баре своей замужней сестры, однако в это никто не поверил, поскольку его письма, как и прежде, приходили из Франции, — так по секрету сказал почтальон, заходивший в таверну, — а значит, он снова вернулся в Тулузу.