Час двуликого
Шрифт:
— Машина железни иест такой. Громко рычит, силно воняит, по земле мунога пулуг тащит.
— Трактор, значит, тебе?
— Валла-билла, трактор. Форзон яво фамилие.
Быков искоса посмотрел на Абу. Наклонился, тихо спросил:
— А как насчет аэроплана?
— Чего?
— Аэроплан в придачу не возьмешь? Громко ревет. По воздуху летает. В хозяйстве пригодится. Может, возьмешь?
— Твоя плохой шутка, — угрюмо сказал Абу.
— Ну извини. Давай шути ты. Развеселый разговор у нас получается.
— Абу Ушахов тибе Хамзата вместе с яво луди давал. Шамиль на двор у Митцинский мюридом сел, тожа на тибя работаит. Руслан Ушахов Хистир-Юрт комсомол собирает. Тибе адин турактор для Абу жалко. Не мужчина ты. Ростов пойду. Турактор там искать будем.
— Ты соображаешь, что просишь? — жестко спросил Быков, катая желваки по скулам. — Трактор! «Фордзон»! Их сам Калинин поштучно по России распределяет! Мы за них валютой Америке платим, а золото это кровью нашей народной омыто. Трактор ему, видите, захотелось!
— Ты слово мине давал, — тоскливо напомнил Абу. Поднялся, горбясь, пошел к двери.
— Ах ты боже ж мой! — страдальчески вскинулся Быков. — Да зачем тебе «фордзон»? Что за блажь втемяшилась?
— Хилеб будим сажать! Кукуруза — тоже. Яво все может! — угрюмо выцедил Абу.
Расправил Быков гимнастерку на поясе. Далеко зашел разговор.
— Брат у тебя — золото. А вот ты... ну получишь ты трактор, засеешь поле. Наймешь батраков, хлеб соберешь. А потом спекулировать станешь. За горло рабочего ценою ухватишь. Разжиреешь, остервенишься в кулаках. А мы тебя за это к стенке — так, что ли? Зачем же с крестьянским родом Ушаховых врагами быть? Об этом думал?
— Киричать тибе — хорошо получаитца. А башка дырявый. Сапсем пулоха варит твой башка, — с сожалением сказал Ушахов.
— Это за что же ты меня так приласкал? — изумился Быков.
— Форзон зачем мине?! — гневно крикнул Абу. — Форзон весь аул будит пахат земля! Форзон мост, дорога делаит! Форзон весь Хистир-Юрт в новый джизня таскат будит!
Задыхаясь, стал глухо кашлять в отворот бешмета, нездоровым, кирпичным румянцем окрасилось его лицо. Передохнул, стал говорить, с трудом подбирая слова, выкладывал Быкову все, что в муках вызревало долгими ночами в его голове. И с каждым его словом, теплея лицом, все больше поражался Быков стройности выстраданного чеченцем суждения, дивился про себя: сколько же должен перелопатить крестьянского кондового опыта этот человек, прежде чем открылась ему во всем своем величии не вычитанная и не подслушанная нигде идея крестьянской коммуны.
Все продумал Абу: где распахать, что засеять и как распределять выращенное, чем платить государству налог и как заинтересовать коммунаров работой, на чем строить связь аула с городом и что делать с бездельниками.
Продираясь сквозь дебри бытовых, религиозных и национальных неурядиц, что виделись ему в новом деле, упрямо находил он единственно правильные решения, основанные на здравом смысле и вековечной мечте крестьянина о добротной жизни.
«Вот он и готовый председатель коммуны», — подумал Быков и осознал вдруг с внезапным чувством раскаяния свою зашоренность, когда дела и заботы чекистские заслонили незаметно главное, ради чего он сжигал себя в трудном, кровавом деле, — человека, для которого делалось это дело.
Все продумал Ушахов. Дело оставалось за малым — за трактором. Абу замолчал, вытер пот на лбу.
— Говори еще, — попросил Быков.
— Тибе сапсем немношко исделат нада, — устало закончил Абу. — Форзон дай — Митцинского, Хамзата забери. Ей-бох, кирепко эти шакалы мешат будут.
Согласился с ним Быков, со всем серьезом и ответственностью согласился, что такая мелочь, как «фордзон» и изоляция Митцинского с Хамзатом, — ничто по сравнению с идеей коммуны, которую предстояло воплощать в жизнь Абу и его односельчанам.
Сел Быков за свой стол, перегнулся к Ушахову, хитро спросил:
— Ну а вдруг с «фордзоном» получится. Как управляться с ним станешь? Водить-то не умеешь, трактор — не кобыла. А?
— Гаварят, русский на дечик-пондур медведя учил играть. Мине на форзон тожа скакать научит, — равнодушно отмахнулся от проблемы Абу. Не было тут проблемы для него, поднявшего на ноги братьев своих и семью, ушедшего от банды в идею коммуны.
— Это же ни в какие ворота не лезет, — весело изумился Быков, — частнику трактор в личное пользование, а? Мне с этим анекдотом надо на оргбюро в Ростов выходить!
Быков захохотал, потряс Абу за плечо.
Абу потерял сознание. Когда он очнулся. Быков хлопотал возле него, сокрушенно причитая:
— Ну извини, брат... совсем забыл про твое ранение... напугал ты меня... Ну как?
— Ничо, — сказал Абу шепотом, — форзон давай.
— Попробую на Микояна выйти, объясню ситуацию.
Сел Быков, положил ладони на колени Абу, заглянул в глаза:
— Завтра трое бандитов в Хистир-Юрте с доброявкой придут. Переводчиком с моими пойдешь?
— Пойду, — сказал Абу, — давай на Микояна выходи. Яво не спит, сапсем рано ишо.
Быков глянул на часы, хмыкнул:
— Во-во. Самое время. Полночь.
Кривонос наконец принес чай. Железные кружки на медном подносе курились паром. Рядом с ними — две глыбы сахара, каждая с кулак. Везло Быкову на сотрапезников по чаю: с Бичаевым Султаном здесь ладно чаевничали, и вот теперь с Ушаховым намечалась эта мудрая процедура.
12
Хистир-Юрт просыпался. Над улицей стлался туман. Разноголосо взревывало, звенело медью бубенцов уходящее в пастьбу стадо — на пустынные поля и пожелтевшие отроги, на скудную ржаную стерню выгонял круторогих аульских кормилиц пастух Ца.
Все дальше в седую изморось утекал медный перезвон, пухлыми подушками оседала взбитая копытами пыль. Вот и затихло все. Слышен лишь сдержанный людской гул.
Толпа аульчан полукругом растеклась около стоящей на отшибе сакли. Переминались, перешептывались.
На окраине показались три всадника. Это Аврамов, Рутова и Ушахов. Неторопко покачивались в седлах, переговаривались вполголоса. Приближалась сакля.
Будто ветер тронул тесно сгрудившихся людей, то ли стон, то ли всхлип взметнулся и опал над слепленной любопытством и тревогой толпой: в числе трех ехал на коне оживший покойник Ушахов. Разный хабар ходил про старшего рода Ушаховых — будто сильно уважает его сам маленький и грозный начальник ЧК, будто поклялся Абу не браться за оружие до могилы. Глупый хабар — рассуждали многие: как можно такую клятву давать после смерти дочери, после того, как сам пролил на землю половину своей крови от пули Хамзата.