Час двуликого
Шрифт:
— Жизнь побежденному гарантируем, носилки тоже. Победитель получит три тысячи — половину приза! — пошел ва-банк дядя Ваня.
Где-то в середине рядов за его спиной тугой медный голос трубно кашлянул, потом сказал равнодушно:
— Ми согласный.
Дядя Ваня развернулся. Черные сапоги его изумленно взвизгнули. В шестом ряду стояли двое в масках, котелках и макинтошах. Гул опал облетевшей листвой. Брук еще шире расставил ноги и заиграл бицепсами попеременно. Двое пробирались к проходу. Дядя Ваня ожил и встрепенулся.
— Двое на одного? — зычно изумился он. — Но, господа-товарищи, у нас всего одни носилки, выносить будем по очереди.
Цирк подобострастно хихикал: жертвы объявились. Дядя Ваня круто повернул бровь и усмехнулся: жизнь продолжалась, черт возьми!
Маски спустились на арену. Большой положил руку на плечо малому:
— Эт чалавек мине памагаит. Немношка массаж исделаит.
Дядя Ваня посмотрел на его руку и уважительно крякнул: ладонь разлеглась на плече совковой лопатой. Ахмедхан разделся до пояса, сел на стул. Цирк ахнул единой грудью — на арене ожила статуя Командора. Митцинский трудился в поте лица — разминал Ахмедхану спину. Чемпион Англии Брук, насупившись, мерил их взглядом. Он поманил дядю Ваню пальцем и шепотом сказал ему на ухо:
— Ваня, шо я получу с этой схватки? Мне не нравится его морда. Шоб я сдох — мальчик с Кавказа имеет серьезное намерение на мои шесть тысяч. Поспрошай, где он заработал такую лошадиную мускулатуру.
Дядя Ваня хмыкнул и прищурился:
— Коля, без паники. Я выверну его наизнанку.
Он вышел на середину арены, объявил:
— Чемпион Великой Британии, Ирландии и прочих заморских континентов железный Брук желает знать, с кем имеет дело. Как вас объявить почтенной публике? Ваше имя, фамилия, сословие, если, конечно, не секрет? Желаете бороться с открытым лицом либо так, как есть?
— Как иест будим бороца, — лениво прогудел Ахмедхан, — маска на морда иметь желаим. Моя сословия — железо куем, подкова, коса, всякий дургой хурда-мурда делаим.
Чемпион Англии снова поманил арбитра пальцем.
— Брешет! — холодея, выдохнул железный Брук. — Глянь ему на холку, Ваня, это боже ж мой, а не холка! Такую бычью холку молотом не наработаешь, ее на мосту годами качают! Сукин сын втирает нам очки, он борец, Ваня, шоб я трижды сдох без воскрешения, клянусь мамой, он борец! Снимай ставку, или горим мы синим огнем на этом деле!
— Чемпион Англии глубоко разочарован! — зычно пустил по рядам голос дядя Ваня. — Он не привык заниматься надувательством. Положить на лопатки какого-то кузнеца и получить за это шесть тысяч — такое нахальство сильно насмешило его гордую натуру. Он согласен делать этот пустячок за пятьсот рублей! Победитель получает пятьсот!
Цирк восторженно ревел.
— Соглашайся, — сквозь зубы сказал Митцинский, — и не напугай его. Мне нужно десять минут.
— Ми согласный! — перекрывая гул, рыкнул Ахмедхан. — Будим бороца дува раза па десят минута. Сиридина будим мал-мал отдыхат!
— Чемпион Англии непобедимый Брук принимает условия Маски, — объявил арбитр.
Митцинский перебросил через руку макинтоши, подцепил за шнурки ботинки Ахмедхана и ушел за кулисы.
Бывший биндюжник Коля Бруковский дожимал Ахмедхана, стоявшего на мосту. Коля напирал на него грудью и, трудясь с честной остервенелостью, выгибал двумя руками его загривок. Это была, надо сказать, адская работа: Ахмедхан закаменел. Цирк исходил стонущим ревом, сверлил жаркую полутьму тугим свистом: кузнец оказался крепким орешком. Дядя Ваня, вздев кверху полуприкрытый поддевкой зад, стоял на четвереньках, сучил ногами, заглядывая под Ахмедхана. Лопатки кузнеца маячили в сантиметре от ковра, его клешнястые руки беспомощно елозили по мокрой спине Бруковского.
— Давай... давай, Коля, давай, дышло тебе в глотку, — сипел перехваченным горлом арбитр, забыв титулы железного Брука.
Митцинский бесшумно, легко ступая, скользил в полутьме по извилистому закулисному лабиринту цирка. В ноздри ему плескались едкие звериные запахи.
Митцинский поймал глазами полоску света, пробивающуюся из щели. Боком, осторожно придвинулся к свету, заглянул в щель. Буйное разноцветье букетов заполняло маленькую комнату, струило предсмертную терпкость увядания. За туалетным столиком, уронив голову на руки, сидела Софья Рут. Две стеариновые свечи, оплывшие наполовину, трепетно мерцали на сквозняке, отражаясь в туалетном зеркале. Пепельный водопад волос стекал по плечам артистки, свиваясь воздушными прядями на красной полировке стола.
Спина Рут слабо вздрагивала.
Митцинский перевел дыхание, унимая гулко толкавшееся в грудь сердце, облизнул пересохшие губы, переламывая себя, оторвался от косяка, скользнул дальше, к другой — массивной, обитой дерматином двери. На медной съемной дощечке кислотой было вытравлено готическим шрифтом:
Митцинский едва ощутимым усилием потянул за дверную ручку. Дверь отлипла от косяка бесшумно. Митцинский приблизил лицо к прорезавшейся полоске света. Прямо на него смотрел сомнамбулически вытаращенными глазами сам Курмахер. Наполовину выкуренная, потухшая сигара вяло свисала изо рта. Курмахер пребывал в оцепенении, он думал. Наконец, откачнувшись от спинки кресла, он взял ручку и что-то размашисто написал на белом листе. Грузно поднялся, тяжело зашаркал к двери.
Митцинский отпрянул, втиснулся в щель между штабелями ящиков. Курмахер открыл дверь, огляделся. Вынул из-за спины руку с листком и наколол его на гвоздик пониже дощечки с фамилией. Затем, ступая на носках, растаял в полутьме коридора. Где-то совсем рядом с Митцинский недовольно рыкнула потревоженная пума, забормотал успокаивающий говорок Курмахера.
Вскоре он вернулся, прижимая к животу что-то очень весомое; тяжело ступая, прошел мимо Митцинского, обдав запахом едкого пота, и скрылся за дверью. Дверь захлопнулась. Митцинский услышал, как глухо цокнул о дужку массивный дверной крючок. Выбрался из щели, вгляделся в листок. На нем было написано:
«Не стучат. За беспокойствие вигоню к чертовая бабушка».
Пониже жирно расползлась роспись с длинными завитушками.
Ахмедхан, все еще стоя на мосту, услышал за спиной короткий оклик Митцинского.
Железный Брук, елозивший поверх Ахмедхана, вдруг почувствовал, как его грудь, схваченная в клещи, начинает деформироваться. Она сминалась в гармошку, и, опаленный всплеском дикой боли, Брук явственно услышал, как что-то хрустнуло у самого позвоночника. Брук хотел крикнуть, но в груди, сдавленной Ахмедханом, совсем не осталось воздуха. Брук дернулся, рот его, распяленный в беззвучном крике, окольцованный синеющими губами, выпустил наружу полузадушенный хрип.