Час двуликого
Шрифт:
— Великий визирь готов принять вас.
Митцинский поднялся, осторожно ступая одеревеневшими ногами по зеркальному паркету, пошел к двери. Секретарь, заметив темное пятно у него на спине, тонко усмехнулся.
Из высокого стрельчатого окна за спиной Реуф-бея ослепил Митцинского поток света, процеженный голубоватой индийской кисеей. Он невольно прищурился. Реуф-бей молча указал на зеленое кресло. Митцинский опустился в него и судорожно ухватился за подлокотники — кресло осело почти до пола.
За огромным столом, вяло сцепив белые руки, сидел бледный мужчина средних лет.
— Вы правильно сделали, что пришли, Митцинский, — раздался вялый голос Реуф-бея, — через день вас привели бы сюда уже под конвоем.
— Я предвидел это, ваше превосходительство.
— Вы совершили хадж в Мекку? — то ли спросил, то ли подытожил осмотр Реуф-бей — и Митцинский вздрогнул: голос шел ниоткуда, губы великого визиря остались неподвижными.
— Да, ваше превосходительство, я Омар-хаджи.
— Похвально, — с непонятной интонацией отозвался Реуф-бей, и Митцинский слегка расслабился.
Губы великого визиря едва заметно шевельнулись:
— И что же вам запомнилось больше всего?
— Все. Бейт-уллах, минареты, святилище Каабы, источник Замзем.
— Это все?
— Всего не упомнить. Многие святые места были запружены людьми, город наводнен паломниками со всех концов света.
— Вот! — резко перебил великий визирь, и Митцинский опять вздрогнул — голос снова вырвался наружу ниоткуда, лицо Реуф-бея осталось неподвижным.
— Город наводнен паломниками. И что же паломники? Что запомнилось в них?
— Они занимались святыми делами: набирали воду из источника, покупали четки и священные книги.
Митцинский изнемогал — никак не разгадывалось, чего хочет от него великий визирь.
— Вам запомнилось именно это?
— Да.
— А мне другое: кучи ослиного помета на улицах. И рои зеленых мух над ними. Не правда ли, там чудовищные мухи, Омар-хаджи? — Холодные стекла очков великого визиря слепили взмокшего Омара-хаджи.
— Я... не заметил этого.
— Напрасно. Нечистоты, рои мух, рубища и язвы на телах тысяч. Печать нищеты на людях и городе. Вам не бросалось в глаза это несоответствие: печать нищеты на теле паломника и дьявольская гордыня на его лице?
— Паломника можно понять, — осторожно подбирал слова Митцинский, изнемогая, — он... достиг цели, к которой многие стремятся всю жизнь, а рубище его...
— Европейцу это бросается в глаза прежде всего, — перебил Реуф-бей, — и он начинает ухмыляться. Он открыто скалит зубы при виде гордеца в лохмотьях над кучей ослиного помета. Но насмешка его — не над этим человечком. Она жалит весь ислам, пославший такого человечка в такую Мекку!
— Едва ли унизит насмешка неверного истинного хаджи...
— Хорошо, оставим это, — сухо перебил Реуф-бей. — Вам знакомы учения Икбала, Абдо, Рашида Рида?
— Шииты? — спросил Митцинский.
Слово преждевременно вырвалось у него, не просеянное разумом. Вместе с ним проскользнуло презрение истинного суннита к самому понятию «шиизм».
— Разумен ли рыжий сын, исходящий злостью на русого брата за цвет его волос? Разумно ли сунниту не признавать своего брата но вере шиита? У них единый отец — ислам.
Реуф-бей сказал это скорее в пространство, чем Омару. Суть этого человека стала ясной. И в соответствии с нею он определил ценность и место Митцинского в своей громадной иерархической картотеке, хранящейся в памяти. Великий визирь ненавидел ортодоксов. Именно они превратили некогда величественную крепость Османской империи в эту ветхую турецкую лачугу, куда забрались теперь взломщики Антанты и грабят ее с французским изяществом и британской спесью.
В древнем чреве ислама рождались новые, пытливые умы: Абдо, Икбал, Рашид Рид, Ататюрк. Их совесть и гордость взбунтовались против закостенелой ортодоксальности догмы. Разум человеческий велик, и недопустимо держать его под гнетом сунны и Корана. Сочетать свободное развитие разума с верой в «единого, истинного», упростить обрядность, смягчить ритуальные предписания религии, улучшить положение женщины, ликвидировать полигамию, внедрить европеизированную юридическую систему в противовес обветшалому шариату — вот путь возрождения истинного величия Турции. Именно этот путь избрал Кемаль Ататюрк, чтобы Турция стала способна противостоять любой цивилизованной европейской стране. И Реуф-бей вербовал теперь сторонников. Он снял очки, устало придавил пальцами веки.
— Мне поручено спросить у вас, Митцинский, что это за мышиная возня, которую вы затеяли с грузинской эмиграцией? Вы заняли пустующие казармы и плац городского гарнизона в то время, как гарнизон льет кровь в войне с греками. На каком основании?
Митцинский перевел дыхание. Наконец началось то, ради чего он сюда явился.
— Эта возня не такая уж мышиная. В моей колонии более пяти тысяч эмигрантов. Они вооружены и обучаются военному делу.
— Кто поручил вам это дело?
— Французский генштаб, ваше высочество. Нами занимается полковник Фурнье из оккупационных войск.
— Турецкие войска воюют с Грецией... Турция распята Антантой на позорном гяурском кресте Сервским договором. Из каждой поры исламиста сочится кровь под гнетом франков и бриттов, а мусульманин Омар-хаджи выполняет поручение французского генштаба? Поручение оккупанта?! Вы не думали о том, что оккупация продлится не вечно, а наши войска уже теснят греков? Что станет с вами, Митцинский, когда Турция разделается с греками и повернет штыки в сторону оккупантов? Мы будем веш-шать вас на оливах... каждому — по оливе! — шепотом пообещал Реуф-бей. Стекла его полыхали холодным огнем, лоб перечеркнула черная прядь волос.
Митцинский силился разжать пальцы, вцепившиеся в подлокотники. Тугая, колючая пружина страха дрожала в нем, вплотную надвинулась реальность — проиграть все, не успев открыть козыри. Отчаяние подтолкнуло Омара-хаджи — ломать разговор любой ценой, переломить — и наступать! Он встал.
— Я не намерен разговаривать в таком тоне, ваше превосходительство! Вы вольны арестовать меня, но едва ли от этого выиграет дело, с которым я шел сюда! — Он почти выкрикнул это.
В дверь заглянул секретарь, с волчьей настороженностью ловя приказ Реуф-бея. Помедлив, тот отослал его движением головы.