Час двуликого
Шрифт:
— Вахмистр! Прекратить истерику! Встать! — придушенно, с металлом в голосе ожег командой Митцинский.
Драч вскочил, кинул руки по швам, оторопело моргая от русской речи.
— Марш домой! — сквозь зубы процедил Омар-хаджи.
Драч кочетом скакнул в сени, толкнул щелястую дверь. Омар-хаджи шагнул в сени, напирая грудью. В углу комнаты сбились в кучу перепуганные дети, Марьям. Митцинский кивнул:
— Салам алейкум.
Брезгливо сел на расшатанный табурет, приказал Драчу садиться.
Цепко, вприщур огляделся, стал ронять короткие, хлесткие вопросы:
— Вахмистр Драч?
— Так точно!
— Служили в полку Федякина у Деникина?
— Было дело, ваше благородие, — с усердием ревнул Драч, дивясь осведомленности офицера.
— Прожились, нищенствуете?
Судорогой повело лицо Драча:
— Чего уж скрывать... бедствуем не приведи бог, ваше благородие. Работы никакой не сыскать, хоть волком вой.
— Что умеете делать?
— Да боже ж мой... — жадно, с надеждой вскинулся Драч. — Казак — он к любому делу привычный, хучь шашкой махать, хучь быков запрягать.
— Приняли мусульманскую веру?
— Пришлось, ваше благородие... жизня, она как повернула, папаша только и отдал Марьямку за меня после принятия вашей веры.
— Детям сделали обрезание?
— Куда там... в России недосуг было, служба заедала, и здесь три шкуры за это дерут... мне вон второй день пацанов накормить нечем, тут не до чего, — скрипнул зубами Драч, до хруста отвернув шею — набухала в глазу предательская слеза.
— Могу предложить дело, связанное с риском. Семью обеспечим...
Глотал и не мог проглотить в горле тугой ком вахмистр:
— Да боже ж ты мой! За это — в самое пекло, ваше благородие... Если надо — жизни не пожалею, отдам с усердием, лишь бы они, родимые, нужду позабыли.
— Вот задаток.
Омар бросил на стол кошелек. Заглянул туда Драч — перехватило горло: на дне тускло блестела грудка золотых монет. Прикинул — на полгода безбедного житья.
— Да я... хучь на плаху теперь, в огонь и воду, ваше благородие, — давился сухими рыданиями Драч, лаская взглядом свое семейство. Ломая себя, уронил голову, припал губами к руке Митцинского.
Далеко за полночь надлежало ему отправиться в долгий путь: через всю Турцию, морем к селению Хопа. Там, после высадки с парохода, предстояло вахмистру пробраться по течению реки Чорож к турецко-грузинской границе, перейти ее (пограничный пост метался вдоль границы на десяти милях скального бездорожья), просочиться через Грузию, выдавая себя за афонского монаха, выйти к перевалу, что разделял Грузию и Чечню. В Чечне надо было сесть на поезд и прибыть в Ростов. Там предстояло ему разыскать в отеле Османа Митцинского и вручить лично в руки пакет и перстень, а затем, вернувшись из Ростова в Чечню, найти в станице полковника Федякина и отдать ему письмо.
Пакет и письмо зашили Драчу в голенище сапога, перстень он надел на палец, дивясь тонкости иноземной работы.
В полночь, перед самым уходом, лаская жену, шептал ей Драч:
— Ничего, Марьямушка, не печалься, бог даст — живым-здоровым вернусь — заживем, душой отмякнем. А там, глядишь, господин офицер еще дельце какое подбросит, коль с этим не оплошаю.
Марьям горестно качала головой.
В углу на топчане мирно посапывали сытые сыновья. Заглядывали в оконное стекло две мохнатых звезды. Шуршали тараканы за печуркой.
Грозно, приглушенно рокотала чужбина за стенами.
11
Курмахер рыдал над маленьким холмиком на ростовском кладбище. От обиды и еще от страха. Природа страха была расплывчатой и непонятной. Это был скорее всего ужас устрицы, которую грубо выдрали из надежной ракушки и, скользкую, голенькую, пустили в темный океан. А кругом — одни зубы, их и не видно пока, а все же они здесь, где-то рядом, готовятся надкусить, испробовать и сжевать.
Ракушкой Отто были его сокровища, с ними он чувствовал себя уверенным везде.
По городу из конца в конец шарахались пересуды, охи и ахи: такого давно не было. Случались, правда, налеты и похлестче, как-никак Одесса — мама, а Ростов — папа, но чтобы с такой изюминой — этого еще не случалось: Маски, помяв, как гуттаперчевого, чемпиона Брука, ободрали как липку директора Курмахера и отправили на тот свет карлика. Грандиозная жуть! — передергивался в сладком ужасе обыватель.
Милиция сбилась с ног, трясла притоны, ночлежки и «малины» — маски как в воду канули.
А Курмахер рыдал над холмиком, где покоился Бум.
Неузнаваемо сдал за несколько дней Отто: пустыми сумками обвисли щеки, окольцевали глаза чудовищной черноты круги. Костюм повис складками, как на вешалке. Стал Курмахер тихим и вежливым, посекла курчавину его волос на висках грязно-пепельная седина.
После того как выпутали его из полотенца, коим он был привязан к креслу, медленно и прямо переставляя палки ног, побрел он к выходу из кабинета, утыкаясь остекленевшим взглядом во встречных. От него шарахались, жались к стенам.
В коридоре Курмахер увидел лежащего Бума. Долго примащиваясь (не гнулись ноги), встал на колени и приложил ухо к груди карлика. А когда убедился, что сердце маленького немца не бьется, поднял его на руки и понес. Стон прокатился по коридору — зрелище было не для слабонервных. Бума у него взяли уже на улице. Вышел с ним Курмахер, побрел неизвестно куда и шел, пока не отняли у него холодное уже тело. Тут что-то сломалось в нем, он закричал, долго плакал и причитал по-немецки, ибо отняли у него разом жизненную опору его — богатство и единственного сородича. Лопнула последняя нить, что связывала его с фатерландом.