Час, когда придет Зуев
Шрифт:
Волин не выдержал.
— Слушай, там, на вокзале… Нам же не могло это привидеться.
Лобанов помолчал, потом ответил неохотно:
— Не могло.
— И что ты об этом думаешь?
— Ничего.
— Не ври, ты же не идиот.
— Надеюсь.
— Вот давай и поговорим.
— О чем?
Волин разозлился.
— Я тебя не пойму!..
— Подожди, — перебил его Лобанов. — Я думаю, всему свое время. Мы на охоту ехали? Вот тебе тайга. Дальше посмотрим, что получится.
Волин понял, что настаивать бесполезно.
Друзья стояли у обочины заснеженной лесовозной дороги на том месте,
Просека, оставшаяся на месте заброшенного зимника, вопреки вопиющему несходству, ни с того ни с сего напомнила Волину гнилую щель проходного двора, где его так отвратительно напугала больная собака. Алексей поморщился. Что-то с ним было неладно. Здесь, на лесном перекрестке, где студеный, пронзительно чистый воздух должен утраивать силы, а величественный покой природы наводить на мысли о возвышенном, Волину чудилась затхлость, растворенная в непреходящем безветрии, и томящая тревога, пропитавшая тишину.
Волин взглянул на недалекую вершину двуглавой сопки, вспучившейся над стеной деревьев. Зимник уводил прямо к ней. Туда бы добраться. Там уж, точно, ветерок.
— Ладно, двинули, — скомандовал Лобанов. — Сейчас по зимнику, потом через те горбы перевалим, — он указал на двуглавую сопку, — дальше я тропу знаю. По распадочкам до зимовья три плевка. К вечеру дотопаем.
— Обязательно ведь заблудимся.
— Не заблудимся. Ты, главное, сапоги резвее переставляй, чтобы до темноты успеть. У Егорыча-то «Буран» с нартами. Я рассчитывал на нем до самой избушки дорысачить. Но и пешком не развалимся. Может, рябчика по дороге снимем, на супец.
Лобанов задрал голову и посмотрел на небо. На лицо ему опустилась одинокая снежинка.
— Погода бы только не подвела. Хотя в начале зимы не должна.
Не сговариваясь, они вскинули на спины поклажу и двинулись к просеке. …Часа через полтора Волин свалил рюкзак на снег и подпер плечом заиндевелый ствол. Сердце заходилось в дикой морзянке, из-под воротника ватника шел пар, глаза выедал пот, а сапоги были мокры по края голенищ.
— Тормози, землепроходец, сил моих больше нет.
Лобанов, топавший впереди, оглянулся, покачал головой:
— Что, на заднице мозоли засвербили? Привык, понимаешь, в креслах рассиживать.
Ладно, шабаш, отдыхаем.
Они были уже у самого подножия гигантских каменных горбов, упершихся в серое небо.
На зимнике, когда Волин еще не отстал и не начал плестись в арьергарде, Лобанов несколько раз недоуменно оглядывался.
— Чего ты? Дорогу забыл? — озаботился Алексей.
— Нет, не переживай. Только вот… — Сергей умолк.
— Говори, раз начал.
— Следов никаких не вижу. Тут еще пару лет назад плюнь — и в тварь какую-нибудь попадешь. Ладно, я понимаю, повывелась дичь. Но не до такой же степени. Ты посмотри: ни белки, ни птицы, вообще никого. Так не бывает. Хоть мелочь какая-нибудь должна шастать.
— Да уж конечно, — подначил Волин. — Не иначе эпизоотия приключилась. Кто кричал, что в добычливые места идем?
Но и ему окаменелое молчание леса казалось не вполне естественным. Редко оказываясь наедине с природой, Алексей все же знал, что абсолютного покоя в ней не бывает, даже в самую лютую зиму. Но этот подступавший со всех сторон лес больше напоминал театральную декорацию.
Алексей вдруг припомнил свое посещение зоологического музея в бывшем Ленинграде: длиннющий мост над серой, неприветливой водой; ростральные колонны, важно выставившие во все стороны корабельные носы с бушпритами; огромное, тяжелое здание бывшей Биржи на Невской Стрелке.
Переходя из одного бескрайнего зала в другой, плутая меж стеклянных витрин и постаментов с чучелами, Волин сперва поражался многообразию форм живого, населившего воды и твердь. Но постепенно в темноватом безлюдье ему сделалось не по себе. Проходя мимо неподвижных водопадов, скал из папье-маше и поблескивающей воском зелени, среди которых застыли — кто в броске, кто в сытом спокойствии — диковинные звери, Волин вдруг подумал о том, что все эти экспонаты музея когда-то были живыми. И тогда до него дошло, что за неприятное чувство подтачивает его в последние полчаса. Алексея окружал необъятный склеп, вместилище смерти, искусно имитирующей жизнь. Трупы зверей, рыб и птиц, умело сохраненные и тщательно разукрашенные, таращились со всех сторон стеклянными чешуйками глаз, в желтоватом поблескивании которых ему почудилась ненависть.
Волин почти бегом покинул этот грандиозный апофеоз безжалостной человеческой пытливости…
Сейчас Алексей начал понимать, что воспоминание это пробудилось с момента их прибытия на станцию и все крепло, пока не слилось с образом замершей тайги.
Когда они свернули с зимника и начали пробираться по едва наметившейся в заиндевелых зарослях тропе, Волин порадовался, что ему не досталось ружья.
Тяжелого рюкзака хватало с избытком.
В полном изнеможении Алексей взмолился о привале…
Отдых длился минут тридцать. Волин, оторвавшись от древесного ствола, повалился было прямо в снег. Но Лобанов с руганью заставил приятеля скинуть рюкзак и усесться на него. «Встань, встань, говорю! Не хватало еще, чтоб тебя лихоманка скрючила, и я бы такую тушу потом на себе пер».
Толку от привала оказалось не много. Чем дольше Волин сидел, тем больше убеждался, что встать уже не сможет.
Лобанов, утвердившийся на собственном рюкзаке, держа ружье между колен, обтирал рукавом стволы и оценивающе поглядывал на сопку. Алексей жалобно спросил: