Час новолуния
Шрифт:
Князь Василий неспешно поднял руку и сложил кукиш.
— Вот тебе Федька!
— Не смеешь! — воскликнул дьяк Иван, словно хотел предупредить оскорбление — и не успел. — Не смеешь... — дыхание перехватило, дьяк побелел, приоткрытым ртом ловил воздух. — Не смеешь ты... Иван Панов с тобой делится... Вор!
— А вот! А вот! — потрясал князь Василий кукишем. Страшный вид Патрикеева и смысл сказанного поколебали наглое самодовольство воеводы, хоть и размахивал он кукишем, а казалось, что защищался. Бледный, едва владеющий языком Патрикеев заставил воеводу отступить, тот струхнул и подрастерялся, во взгляде, что бросил он на Федьку, было сомнение.
— Не смеешь... не сме... — Патрикеев судорожно глотнул, замер с застывшим выражением боли, рот оставался открыт, но дыхание оборвалось. Левая рука, приподнявшись, зависла, правой он опирался на стол.
Федька кинулась на помощь, порыв её всколыхнул остальных.
— Посадить его! Посадить! — раздавались голоса.
— Воды! — закричала Федька. — Дайте воды.
Глаза Патрикеева остановились, неестественно большие зрачки создавали видимость крайнего изумления, словно увидел он сквозь Федьку, сквозь стены нечто невообразимо далёкое, увидел и не сумел понять, остолбенел, поражённый в сердце. Его схватили с боков и за плечи, стали усаживать, и Федька по трепету в закоченевшем лице догадалась, что он пытается устоять вопреки давлению. Все вокруг, возбуждая друг друга, гомонили:
— Посадить его! Садись! Отдыхай, Иван Борисович, посиди! Отдохни, государь!
Они усадили его и держали на стуле, чувствовали под рукой его беспомощные, как дрожь, попытки встать.
Нужно было ему вздохнуть, заглотнуть воздух, — и не давали. Лицо его сделалось белей бумаги, всё сразу оросилось крупными каплями пота.
— Да воды же! — металась Федька и понимала, что всё делается не так и не то.
Кто-то потянул за плечо, она досадливо выворачивалась, потому что они оттягивали её от дьяка, не понимала, куда тянут, как не поняла и голоса воеводы:
— Убрать этого, Федьку убрать!
— Кто же воды принесёт?! — в отчаянии кричала Федька, когда, лишив свободы, тянули её к порогу. Она видела, как закатились у дьяка глаза, он терял сознание, так и не сумев вздохнуть — цепко держали его со всех сторон.
— И рогатку тотчас надеть! Тотчас! — оправившись от испуга, злобствовал князь Василий.
Тут перетащили её через порог, последнее, что видела: Патрикеева держат, на плече его руки.
Потом Федьку провели в башню, никто уже не тянул, она шла сама, и здесь, спустившись в башню, стала, потому что все остальные тоже остановились. Эти люди, очевидно, её сторожили.
Мужик, лысый и без бороды, с клочьями полуседых волос за ушами и вздёрнутым носом, оглядываясь на Федьку, развёл в горне огонь, все смотрели, как он разводит огонь, как действует мехами. Этот мужик в продранной на плече рубахе был палач Гаврило. И палач тоже хорошо помнил Федьку, он поворачивался то и дело, приглядываясь. Федька тупо следили за приготовлениями, а люди, что пришли с ней, терпеливо молчали. Огонь разгорался, лениво расходился дым, заволакивал помещение. Вызывая головокружение, сизые, мягкие покровы дыма пучились, неспешно вытягивались вверх.
— Что дьяк? Нельзя ли послать кого? — Она оглянулась, отыскивая разумное лицо, и обнаружила, что рядом по-прежнему пристав, тот ещё, что утром привёл в приказ. Положение Федьки, и тогда неопределённое, стало вовсе уж никудышным, но пристав не переменился, словно ничего не произошло. Он с готовностью откликнулся на Федькин вопрос, согласился послать человека, и выглядело это так, будто Федька распорядилась, а пристав исполнил.
Соблазнительная мысль явилась Федьке признать эту обманчивость отношений, сделать пару шагов, открыть дверь, просто выйти в подсенье и оттуда на улицу. Ощущение призрачности всего, что окружало её, ощущение недостоверности происходящего овладело Федькой. Одни глядят в огонь, другие подрёмывают, чего-то ожидая, третьи гремят железом, а есть такие, что идут по улице, задирают голову, наблюдая дым в верхних окнах пыточной башни. Все они существуют независимо, сами по себе и отдельно; стрельцы, которые смотрят в огонь, отвернутся и встанут, когда надоест, и так же вправе отвернуться Федька. В чём же тогда Федькино отличие от любого другого, такого же независимого существования? Сейчас она тут, а могла быть там. Каким же образом, как голая мысль, представление и понятие, что сложились у неё в голове обо всём, что произошло в последние два или три часа, могут изменить жизнь и на ней отпечататься? Если бы Федька не помнила о страшном припадке Ивана Патрикеева, не был бы ли он жив? Не умертвила ли она его своей мыслью? Что отделяет одно от другого? Разве нельзя случившееся забыть, чтобы тем самым исправить? Как, каким образом призрачная разница между тем и этим запрещает ей ничем не закрытый путь к выходу из пыточной башни? И как, каким образом призрачная разница того, что случилось, и того, что могло бы случиться вместо этого, разница между одним набором обстоятельств и тысячью других возможностей определила жизнь и смерть Ивана Патрикеева? Непостижимо.
— Дьяк ушёл, — сказал человек, как в продолжение мысли, и Федька застыло на него смотрела, не умея сообразить, в какой из тысяч возможностей пребывает она сейчас.
— Ушёл? — спросила она одними губами.
— Совсем ушёл. Увели. На лошадь взобраться не мог.
— Что же, полегчало маленько? Ну слава богу! — громко сказал пристав. Этот ни на миг не терял связующую нить событий. Не было у него сомнений, что было причиной и что последовало. Что дьяк и что Федька, это он легко различал, и что он сам — пристав, помнил твёрдо, не было у него поводов для умственной шаткости.
«Ушёл, — думала Федька, — и сделать для неё ничего не сумеет». Постыдное было, вероятно, соображение, когда дьяк насилу остался жив.
— Вот и славно! Вот пусть и полежит. Что же не отдохнуть? — повторял пристав искренне. Добрый исход был ему приятен, и пристав совершенно успокоился.
Не слушая разговоров, палач смотрел на Федьку прищуренным взглядом, подошёл и потянул руки с очевидным намерением обнять — Федька брезгливо отшатнулась.
— Ты стой! — грубо сказал он. — Не вертись, сука! Примерить надо.
Что ему примерять? Федька оглянулась на пристава, словно тот должен был палачу возразить. Но пристав согласился с палачом точно так же, как соглашался прежде с Федькой. Он не вмешивался, почитая действия палача оправданными и разумными, несмотря на то, что они были направлены против Федьки.
— Стой же, пёс смердящий! — злобно повторил палач.
И Федька остановилась, хотя легка была на ногу, а палач скован кандалами и неповоротлив, не сумел бы он настичь её даже здесь, в тесном, загромождённом брусьями пространстве башни.
— Стоять! Стоять! — приговаривал палач настороженно, с притворной сладостью в голосе, с какой подманивают беспомощного зверька. Руки, изъеденные язвами, ожогами, были черны от сажи, которая не много добавляла к застарелой грязи; толстые ногти обломаны. Он сомкнул пальцы на шее, и Федька вытянулась, привстав на цыпочки, чтобы не касался ключиц и подбородка. Смрадом несло из щербатой пасти, палач надвинулся вплотную, как ему было удобно и как нравилось. Придушил чуть-чуть — Федька обмерла, сдерживая позыв к рвоте. Взгляд его костенел, засохшие губы скривились от сладостной жесточи, когда стал перебирать пальцами по тоненькой шее. Такой чистой и тонкой, что, перехватывая так и эдак, палач колебался: придушить маленько или сразу сломать, свернув набок?