Час новолуния
Шрифт:
— Я всё равно туда иду, — упорствовала Федька.
В ответ послышалось нехорошо звучащее уточнение:
— Фёдор Иванов сын... Малыгин прозвище Посольский?
— Ну, — сказала Федька, с некоторым облегчением отметив, что её назвали всё ж таки сыном, а не дочерью — это разом снимало половину опасений. — Ну я...
— Евтюшка к тебе приставил, — закончил пристав.
«Евтюшка», — совсем поразилась Федька. Ключевое слово «приставил» многое объясняло, но ещё больше запутывало. Приставил — значило, что Евтюшка, подав челобитную с обвинением против Федьки Малыгина, получил право доставить ответчика в суд с помощью пристава. Но какого чёрта нужно было Евтюшке от Федьки, этого невозможно было вообразить.
Федька растерянно перекладывала в руках ключ, а пристав, старый седой служака, бдительно на этот ключ посматривал.
— Разумеется, я иду, — сказала Федька по возможности беспечно и сунула железяку в подвешенный к поясу карман.
Поймавши тут взгляд служилого, она обернулась и, едва не вздрогнув, обнаружила в двух шагах Евтюшку, который и не думал прятаться.
Забывшись в миг торжества, он согнулся, от чего откровенно обозначился горб. Блёклые губы залегли настороженной... выжидательной как бы чертой... В неуловимом лице площадного подьячего с этой тонкой до неправдоподобия, уже как бы и не нужной полоской усов над губами, с подбритой едва не до полного исчезновения бородкой — в этом странном лице, где лихорадочно блестящие глаза сочетались с высоким, внушающим уважение лбом, угадывалось не одно только торжество, но и нечто вроде сожаления. Угадывалась даже готовность высказать сожаление вслух и обняться. Не отменяя, впрочем, затеянную уже кляузу.
Обращало внимание, что Евтюшка и вырядился, как на праздник. Под распахнутой однорядкой вишнёвого сукна с серебряными нашивками, с лазоревым ожерельем можно было видеть ещё светлый зипун. Черпая, шитая шёлком шапка с собольей опушкой и шитые же шелками сапоги.
Дорогой в съезжую Федька перебирала свои прегрешения, проступки и преступления. Итог получался неутешительный — где уж там невинность соблюсти! Одна бабка Богданка чего стоит. Правда, Евтюшку никак к Богданке нельзя было приложить, сколько ни ломай голову. Но Федька опасалась по-настоящему только обвинения в колдовстве. Нечистая совесть упорно возвращала её к ведовству, и сжималось сердце. На теле своём несёт Федька следы объявшего её ночью пламени. Это как?
А ещё Подрез. Если этот чего вспомнит, наскучив кандалами... э-э! тут уж не устоять.
Все отшатнутся. Ведьма в мужском обличье — куда уж больше! С негодованием отвернётся Прохор — он честный человек. Дьяк Патрикеев посмотрит мимо — забывчив и стар.
Вешняк остаётся, мальчишка, братик... А этого и так нет.
На торгу крепко сложенная поленница, а на ней избушка, вспомнила Федька. Чуть побольше собачьей конуры избушка... А если он... тот... если заробеет в последний миг, если упрётся? Как его туда всунут?.. В такую маленькую избушку.
Чёрт, выбросить всё из головы. Хватает у неё и собственных забот, чтобы забивать себе голову всякой дурью.
Как они её обличат? Нет у неё ни корешков, ни трав, ни отреченных книг. Ни в чём её нельзя уличить, только в разуме. И значит, будет она сопротивляться. Истинный крест, не даст себя живьём жечь и ломать клещами рёбра. Убежит. Из-под всех замков уйдёт, не найдут они запоров, чтобы удержать Федьку.
Когда назовут её ведьмой — ведьмой она и обернётся.
Истинный крест, это вам не Родька-колдун!
Федька шагала яростно, пристав не поспевал, Евтюшка где-то сзади пыхтел, ковылял, но не просил пощады — никто не пытался её придерживать. Всё к тому, что в съезжую они и летят.
Возле приказа голос воеводы слышен был уже у крыльца — он буйствовал. Оконницы вынуты, далеко разносится крик и брань. И можно было уловить общий смысл: упрёк, когда голос взлетал, угроза — когда падал, обращаясь рыком.
Побросав работу, подьячие повернулись в сторону воеводской комнаты. Из-за прикрытой двери доносились не только брань, но и хлопки твёрдого по мягкому, частый топот, будто туда, к судьям, наведались бесноватые.
Внезапно дверь распахнулась с треском, вывалился человек в красном кафтане, сам красный, с багровой ссадиной через бровь и щёку, на боку его громыхала сабля. Служилый в красном кафтане пытался уклониться от настигающей его палки, и потому вышел у него нелепо огромный, скользящий шаг — едва не растянулся. В этот миг и достал его князь Василий — палкой перешиб пальцы на взметнувшейся вверх руке. Пляшущим прыжком беглец попал затем в расщелину между скамьями и вспрыгнул на лавку, лягнув попутно приказного, на стол, громыхнув каблуками, сбил горшок с перьями — князь Василий, изрыгая брань, вытянул его палкой по голени. Красный кафтан пробежал стол и прыгнул к выходу, толпившиеся здесь стрельцы раздались, он прянул на крыльцо и оттуда выкрикнул:
— В сраку!
Слышался затихающий топот — сбегал по ступенькам.
На этом князь Василий прекратил погоню: хоть и сделал попытку вскарабкаться на стол — не хватило прыти. Да и то сказать: чернила разлиты, подьячие грабастают бумаги спасти хоть что-то. Воевода плюнул.
— Блядун! Вор! Страдник! — прокричал он, обращаясь к одверью, что вело на крытое крыльцо.
У входа в судейскую комнату всё это время ожидал чего-то не старый мужик с перевязанной головой — на полотне проступала кровь. К мужику жались две женщины, одна пожилая, а другая молоденькая, востроглазая да худенькая, девка, судя по тому, что распущенные волосы её стягивала одна только лента. Несмотря на испуг, молоденькая зорко наблюдала погром, каждый вопль, удар, бранный выкрик впитывала в себе с каким-то страстным любопытством. Одетая в длинную синюю рубаху, она придерживала разодранный едва не до колена подол.
— Мишка Спыльной гусей перерезал, — сказал раненый мужик, показав на крыльцо, куда скрылся служилый в красном кафтане. — Как я его унимать стал, да говорю, дескать...
— Подотрись своими гусями! — взрычал воевода, замахнувшись палкой. Пушечно бабахнула за ним дверь.
Подьячие посмеивались, собирали перья на столе и под столом. Только Жила Булгак смотрел удручённо: поёрзав пятерней в седых космах, отчего остались там грязные разводы, он поднял за краешек исписанный и залитый чернилами лист. С бумаги капало.
— А чего ради, скажи пожалуйста, торопился? — проговорил он всем на потеху. — Меньше написал — меньше переписывать.
— Пошли, Жила, в кабак, — утешил его Иван Зверев, — водочки выпьем.
— Мишка-то Спыльной мой сотник, гусей порезал, — обращался перевязанный мужик ко всем, кто согласен был слушать. — Как поставился на двор, денег ни за что не платит. Напился пьян да в клеть к девке. Покажи, Танька.
Приказные, замечавшие унылого мужика не больше, чем какую жужелицу, повернулись тут смотреть.