Час новолуния
Шрифт:
Но дрогнуло сердце. Федька остановилась — пресеклись чужие шаги.
— Прохор? — позвала она чуть слышно.
Она разглядела, что человек стоит. Как застиг его оклик — замер, рассчитывая обмануть и слух Федькин, и зрение. Федька потянула тихонько пистолет. А потом заставила себя ступить ближе. Отчётливо определилась тень. На человека похожая... Тень хранила молчание.
Можно было, конечно, надеяться, что это посадский, напуганный не меньше Федьки. Но время шло, а человек не двигался, угадывалось серое пятно лицо, положение рук. Сомнений не оставалось — бочком этой тени не миновать.
И что-то в тени обозначилось светлой полоской — лезвие ножа.
Разрывая безмолвие, Федька закричала:
— Прохор! — Звала Прохора, а глаз с противника не сводила.
От крика её человек, кажется, попятился — определилось неясное движение.
— Стоять! — неверным от волнения, тоненьким юношеским голосом воскликнула Федька. — Стоять! Я держу пистолет. Вон он. Садану пулей — не прочешешься!
Федька сделала два шажка вперёд, восстанавливая прежнее расстояние. Как бы там ни было и кто бы он ни был, человек не оскорбился угрозой. Натурально, он не видел ничего необычного в том, что кто-то полагает его достойным и окрика, и пули.
Ещё раз что было мочи Федька позвала Прохора.
— Не кричи, дурак, люди спят, — отозвалась тень.
А голос она признала! Голос мерещился ей не раз. Закоченев от ужаса, лежала она под лавкой, и кто-то сказал: мужики, а ведь это стрельцы идут. И тот же голос, тот самый, убеждал Федьку, что мальчишка Елчигин поджёг тюремного целовальника. Вот он, человек тьмы, — перед ней!
Тень изменила очертания, и, прежде чем Федька что сообразила, человек, закладывая слух, засвистел. Полился разбойный переливчатый посвист, от которого прядают и приседают в лесу кони, с дрожью оглядываются на торном шляху путники.
— Прохор! — истошно завопила Федька, едва противник её вынул изо рта пальцы. — Про-охор!
И следом тотчас — пронзительный свист.
— Ещё раз пискнешь — стреляю! — дрожащим голосом проговорила Федька.
По совести говоря, она не совсем справедливо уподобила сокрушающий члены пересвист писку, но некогда было выбирать выражения. Чёрный человек вызывающе присвистнул, и оба застыли, вслушиваясь. Ничто не переменилось в помертвелом переулке, где они стерегли друг друга. Ни одна шавка не тявкнула во дворах. Над воротами, едва освещённый огарком свечи, сумрачно глядел на них строгий лик господа.
— Двинешься — шкуру продырявлю! — напомнила Федька. Рукоять пистолета стала влажной, и палец на спуске немел.
Избывая страх, она не усомнилась бы выстрелить, она ждала нападения, чтобы пальнуть в упор, наверняка, и человек это понял. Он не пререкался, не делал попыток бежать. А чтобы достать Федьку броском, пришлось бы ему сначала подступить ближе. Но даже и в таком неопределённом движении Федька не могла его уличить. Противник тоже ждал и прислушивался. И, слушая вместе с ним, Федька различила шаги.
Прохор!
...Или наоборот.
— Руда? — сиплым от волнения голосом крикнул разбойник, оборачиваясь.
— Прохор? — вторила Федька.
Был им двусмысленный отклик:
— Я!
Ответ не удовлетворил никого. Разбойник подвинулся спиной к забору, чтобы не подставить Федьке тыл, если придётся схватиться с её товарищем. Слышался топот припустившегося бегом человека.
Руда? — переспросил разбойник, он явно трусил.
Но и Федьке зевать не приходилось, следовало ожидать, что, оказавшись в крайности, противник ринется сейчас напролом. И вряд ли в сторону Прохора — если Прохор.
— Руда! — воскликнул разбойник, не сдерживая облегчения.
Вторая тень соединилась с первой, но Федька не поддалась искушению пуститься наутёк — пока не определился третий, бежать было рано, а теперь поздно.
— Вот, — сказал первый разбойник, — там Федька Посольский, сукин сын, сволочь, выслеживал.
— Приказный?
— На пожаре отирался.
Подробностей было не разобрать, но, вероятно, он указывал в Федькину сторону. Не озаботившись, что любопытно, предупредить напарника о пистолете. Может быть, он не видел большой беды, если Руда сунется сгоряча на выстрел. Федька почла за благо внести уточнения:
— У меня пистолеты. Кто полезет... — Конец она вынужденно скомкала, потому что голос ей изменил.
— Один у него пистолет, — сказал тот разбойник, что свистел.
— Два! — возразила Федька.
— Покажи.
Это становилось базарной склокой, Федька смолчала. Соображая обстоятельства, помалкивал и Руда.
— С двух сторон бы навалиться да кончить? — предложил он напарнику. Руде, видно, не терпелось дать воли рукам, но товарищ его, который под дулом пистолета поостыл, выказывал похвальную осмотрительность.
— Видишь, узко — не обхватить.
— А кабы дружно? Что уж, упускать нельзя.
— Да уж куда упускать, не упустим, — согласился свистун. Они запугивали Федьку, рассуждая в голос.
— А пули чего бояться — попадёт ещё или нет, а нас двое — не промахнёмся.
— Да уж, куда промахнуться! — снова согласился свистун.
Они рассуждали, прикидывали и примеривали, не стесняясь Федьки, они не брали её в расчёт, полагая предметом чисто страдательным.
Уговаривая друг друга, разбойники между тем распались на две тени и разошлись по сторонам неширокой улицы.
— Стоять! — крикливо воскликнула Федька. Ничего другого ей и не оставалось, как покрикивать: стоять да стоять! Иного она уж и не могла измыслить.
Да в том-то и штука, что не стояли! Тени расползались, менялись, мало-помалу, не вдруг, отнюдь не вдруг и не сразу, но неуклонно, последовательно подбирались они к рубежу, откуда им было сподручней вперёд, чем назад.
— Слышь, малый? Ты, малый, брось... — несли они невесть какую околесицу. — Да!.. Не надо нам этого... Даже не думай... Пистолет, слышь-ка, убери... Ага! Пуля-то выкатилась давно, глянь... Пули-то, ага, и нету. Порох отсырел... Нет, парнишка свойский — стрелять не будет... Этот?.. Не выстрелит. Не испужался бы только... Ничё-ничё... Первый раз-то мальчишечка в переделке... Ага... Петушок молоденький... Ах ты цыпочка...