Час Самайна
Шрифт:
— Галя, значит, у тебя кто-то есть! Ты можешь сказать, кто он?
— Нет. Это не только моя тайна, но и этого человека. Мы встречаемся без каких-либо обязательств, предоставив друг другу право уйти, точнее, не прийти по желанию или необходимости. Ты спрашивала, ревнива ли я? Да, я ревнивая! Ревную не только Есенина, который далеко от меня, но и своего друга, который рядом. Но он каждый день возвращается к жене… Не могу не ревновать. Это гадко! Ведь если ему хорошо, то какое я имею право не хотеть этого? Наоборот, если я по-настоящему люблю, то должна радоваться… Быть может, со временем я научусь довольствоваться этим.
В начале лета 1923 года Женя получила служебную комнатку в большой коммунальной квартире. С одной стороны, ей было жаль уезжать от Гали, с другой — теперь у нее было собственное жилье. Какая бы Галя ни была хорошая подруга, у нее были свои странности, свои суждения, которые не всегда соответствовали Жениным, и приходилось уступать.
Обустройство занимало все свободное время. Женя перестала видеться с Галей, и когда та позвонила в конце августа, то очень обрадовалась.
— Как это называется? — строго спросила Галя. — Словно птичка вылетела в форточку, свила гнездышко — и с глаз долой, из сердца вон?
— Галя, милая! Прости великодушно! Вить гнездышко оказалось непросто, ты же знаешь! Даже чтобы подобрать занавесочки из ситца, пришлось изрядно побегать. Но теперь могу пригласить к себе в гости. Ты сегодня вечером не занята?
— Спасибо за приглашение, но с посещением повременю. Лучше приходи в «Стойло Пегаса». Там ждет сюрприз! Заодно и поболтаем.
После работы Женя, заинтригованная, поспешила в кафе. Зал оказался забитым людьми. Слева несколько столов были сдвинуты — видно, там праздновали какое-то событие. увидела много знакомых лиц, и среди них Галю. Та приветственно махнула рукой, и Женя направилась к столу. Подойдя поближе и увидев знакомую шевелюру цвета спелой пшеницы, догадалась: Есенин вернулся. Он был без Дункан и о чем-то оживленно рассказывал. Внешне он изменился — вид у него был очень болезненный.
— Что вам рассказать об этом ужаснейшем царстве мещанства, граничащего с идиотизмом? — услышала она звонкий голос Есенина. Галя показала на стул рядом с собой, и Женя присела. — Кроме фокстрота, там почти ничего нет. Они только жрут и пьют — и опять фокстрот. Человека я там не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать! Высшее достижение — мюзик-холл. Даже книг не захотел там издавать, несмотря на дешевизну. Никому это не нужно. Ну и я их тоже с высокой лестницы по-нашенски! Куда же нам со своей непристойной поэзией? Это так же невежливо, как коммунизм!
— Но там ведь порядок… — раздался чей-то голос.
— Да, порядок, — хитро прищурился Есенин. — Все выглажено, вылизано и причесано, как голова у Мариенгофа. Птички какают только с разрешения и сидят, где положено. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую там за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину.
Вопросы сыпались со всех сторон. Есенину это надоело, он встал и в свойственной ему манере, звучно, энергично, размашисто продекламировал:
Пустая забава, Одни разговоры, Ну что же, Ну что же вы взяли взамен? Пришли те же жулики, Те же воры И законом революции Всех взяли в плен [10] .Садиться за стол он не стал. Его отозвал в сторонку Мариенгоф, и они о чем-то тихо беседовали.
— Ну, довольна, что пришла? — спросила Галя, сияя счастливыми глазами.
— Спасибо, Галя. А ты… Почему он приехал?
10
С. Есенин «Страна негодяев».
— Он русский поэт и за границей не остался бы. Я об этом знала. Ему там душно и тесно. Сегодня днем он был в Кремле по поводу издания альманаха произведений крестьянских писателей. Идем, я тебя с ним познакомлю.
Они подошли к Есенину. Он только что закончил беседовать с Мариенгофом, который весь в красных пятнах от злости на красивом выхоленном лице направился к выходу из кафе.
— Сережа, познакомься. Это Женя Яблочкина, моя подруга и твоя поклонница.
— Очень приятно, — сказал Есенин. — А кто из современных русских поэтов вам нравится?
— Блок, Клюев, Андрей Белый, — ответила Женя.
— Ранний Клюев — да, но не теперешний. Клюев стал совсем плохим поэтом, как и Блок. Я не хочу сказать, что они незначительны по внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, некогда потрясенный им, не сумел отойти от голландского романтизма. Но все-таки они значат много. Пусть Блок по недоразумению русский, а Клюев воспевает Россию по летописям и ложной зарисовке всех проходимцев, они кое-что сделали. Причем сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их главным образом как мастеров языка. Блок — поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет фигур нашего языка. У Клюева они очень мелкие («туча ель, а солнце белка с раззолоченным хвостом»), а Блок чувствует простое слово исключительно по Гоголю: «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».
— А вот «Рим»… — безуспешно попыталась вставить Женя.
— «Рим» Клюева производит гнетущее впечатление. С точки зрения формы безвкусно и безграмотно до последней степени. «Молитв молоко» и «сыр влюбленности» — это же его любимые Мариенгоф и Шершеневич со своими «бутербродами любви». Знаю, в чем его сила и в чем правда. Выбить из него эту оптинскую дурь — и он бы написал лучше, чем «Избяные песни». Поэтическое ухо должно быть магнитом, который соединяет в один звуковой удар слова разных образных смыслов, только тогда это имеет значение. Андрей Белый — это величина!
— Ваши стихи мне очень нравятся, они понятны. А стихи других имажинистов — нет, у них все размыто! Не понимаю я имажинизм, — набравшись храбрости, сказала Женя.
— Дело не в имажинизме, который притянула нам Венгерова в сборнике «Стрелец» в пятнадцатом году, а мы взяли да немного его изменили. Дело в осознании, преображении мира посредством образов. И каждый художник слова рисует картину по-своему.
Как яйцо нам сбросит слово С проклевавшимся птенцом.