Час Самайна
Шрифт:
— Яков, в следственной тюрьме ГПУ находится поэт Алексей Ганин. Ты его знаешь. Пожалуйста; помоги ему. Он ни в чем не виноват: наверное, по пьяни что-то ляпнул, а из него делают контрреволюционера. Знаю, ты близок к Троцкому, и это в твоих силах.
— Женя, хотя я работаю в министерстве внешней торговли, но знаю, за что Ганин находится под следствием. Это не пустяк, а настоящий заговор. Они даже сформировали собственное правительство на случай прихода к власти. Кстати, там есть и другие наши общие знакомые, к примеру Сергей Есенин. Ему даже прочили пост министра культуры. Хотя он отказался и туда наметили новую кандидатуру, Ваню Приблудного, но почему не поставил нас в известность о готовящемся заговоре?
— Яша, — как можно мягче сказала Женя, — ты же сам прекрасно знаешь, что никакого заговора не было и быть не могло. Это все выдумки. Какой заговор, когда у Ганина нет денег даже на жизнь!
— Ты не права. Он уже все рассказал следователю, дал показания на членов своей организации. Положение у него очень тяжелое. Расстрельное это дело!
— Яша, ты же можешь ему помочь. К тебе сам Троцкий прислушивается!
— Предположим. Но чем я буду мотивировать перед Троцким свою заинтересованность в спасении жизни контрреволюционера?!
— Ганин — поэт. Ты можешь сказать, что он твой друг и ты хочешь…
— Это не пройдет. Лев Давыдович такого не поймет. У революционеров нет друзей среди контрреволюционеров.
— Что ты предлагаешь?!
— Ничего. Дело Ганина безнадежно.
— Не может быть, чтобы не было выхода! Придумай, Яшенька! Ты же такой умный, я все для тебя сделаю. Все, что захочешь.
— Есть шанс… Ты на все пойдешь, чтобы спасти Ганина?
— На все.
— Хорошо. Вот тебе бумага, ручка. Пиши… Я, Яблочкина Евгения… Как тебя по отчеству?
— Тимофеевна.
— Тимофеевна, добровольно становлюсь секретным сотрудником органов ЧК. Обязуюсь добросовестно выполнять все поручения, сохранять в тайне полученные задания, бороться с врагами революции. Ставь подпись. А дата… Когда ты вернулась из Украины в Петроград?
— В январе двадцатого года.
— Ставь подходящее число двадцатого года.
— А почему так?
— Дело в том, что человек, работающий в структуре ГПУ, не может быть секретным сотрудником. А ты, приехав в Москву, сразу начала работать в секретариате. Поэтому ставим более раннюю дату.
— Ставлю двадцатое января двадцатого года. Подпись. Достаточно? И объясни, зачем это нужно.
— Я скажу, что ты выполняла мои поручения, была моим агентом… Но это будут только слова, и меня могут уличить во лжи. Тебе нужно написать несколько рапортичек на мое имя, тогда все встанет на свои места.
— Каких рапортичек?
— Ничего сложного и страшного. Ты ведь работала в Институте мозга, в лаборатории Барченко, потом с ним поехала в Мурман, вместе были в экспедиции? Вот и опиши свою работу в лаборатории, затем в Мурмане, в экспедиции. Дай характеристику людям, с которыми сталкивалась. Дня два хватит?
— Я что, должна «стучать» на Александра Васильевича? И откуда ты так хорошо знаешь, чем я занималась после приезда из Украины?
— Если мы с тобой не общались, это не значит, что я не интересовался твоей жизнью. А стукачество… Чем занималась лаборатория Барченко, я прекрасно знаю. Наш сотрудник, Владимиров, постоянно держал ее в поле зрения. По результатам экспедиции Кондиайн сделал доклад и написал несколько статей, которые общедоступны. То, что ты можешь написать, мне уже давно известно. Так где ты видишь стукачество? Но эти бумажки будут доказательством, что ты являлась нашим секретным сотрудником, идейным борцом с контрреволюцией.
— Да, но…
— Как хочешь. Это маленький, но шанс, однако если не желаешь писать, то пожалуйста. Я никогда не питал симпатии к Ганину. Будем прощаться?
— Хорошо, я напишу. Сколько у меня времени?
— Как можно быстрее, не более двух дней. Следствие по делу Ганина почти закончено.
На обратном пути Женя зашла к Гале и застала у нее Есенина, который после возвращения в Москву жил здесь. Она поняла, что пришла не совсем кстати, — похоже, прервала не очень приятный разговор. Есенин был явно не в духе. Галя вышла на кухню приготовить чай.
— Что интересного на Кавказе, Сергей Александрович? — поинтересовалась Женя.
— Край чудесный, люди прекрасные, но там, как и здесь, правит невежество. В двух словах это выразил в речи один ответственный партийный работник тюрк: «Товарищи! Перед моей глазой стоит как живой Шаумян. Он четыре тыщ людям говорил: «Плюю на вам!» А вы говорите — купаться!» Здесь тоже не лучше. Журналы… Опротивела эта беспозвоночная тварь со своим нахальным косноязычием. Дошли до такого, что Ходасевич стал первоклассным поэтом… Сам Белый его заметил и, уезжая в Германию, благословил… Нужно обязательно проветрить! До того накурено у нас в литературе, что дышать нечем.
— Галя говорила, что на Кавказе вы успешно печатались, вышло несколько новых сборников.
— Да, пожалуй, время там прошло плодотворно, грех жаловаться. Чагин [15] очень много помог… Как там Алексей, известно что-то о нем?
— Письма оттуда не доходят, но дело, видно, плохо… Уже четырнадцать человек из числа поэтов, литераторов арестовано. Стараюсь сделать для него, что могу. Побереглись бы, Сергей Александрович, ведь вы были дружны с Алексеем.
15
П. Чагин, редактор газеты «Бакинский рабочий», близкий друг Есенина.
— Тошно мне здесь, но уехать не могу, да и не хочу. Ведь я российский поэт, а там… Нет, все-таки приложу все старания, но уеду.
Вот так страна! Какого ж я рожна Орал в стихах, что я с народом дружен? Моя поэзия здесь больше не нужна, Да я, пожалуй, сам тоже не нужен.В Москве чувствую себя отвратительно. Безлюдье полное. Рогачевские и Саккулины [16] больше ценят линию поведения, чем искусство.
16
Московские литературные критики тех лет.