Час зверя
Шрифт:
Господи, откуда у него взялся такой взгляд, такая звериная ненависть? Сколько раз Оливер и Зах говорили об этом. Лежали каждый в своей кроватке в маленькой комнатке на втором этаже в том домике, принадлежавшем бабушке. К тому времени, как и следовало ожидать, отец уже слинял: отправился в Калифорнию с одной из своих учениц — тощая двадцатилетняя брюнетка, безразлично называвшая Заха и Оливера «мальчики». С тех пор отец даже не писал им, но «мальчики» долго еще не могли отойти от этой темы, все пытались понять: почему он стал таким злым?
— Пока ты рос, он был еще юным, подающим надежды аспирантом, — безо всякой обиды говорил Зах, и именно его кротость заставляла Оливера еще острее чувствовать свою вину. — А когда я родился, все уже
Когда родился Зах, отец работал ассистентом на кафедре истории в университете. Студенты его любили: прекрасный лектор, легкое, ненавязчивое обаяние Все только и говорили, как он нравится слушателям.
— Это настраивает коллег против меня, — ворчал он, садясь обедать, раздраженно срывая зубами с вилки поджаренный картофель. — По академическим правилам, кто популярен, тот не годится в ученые. Одно из двух. Чего тут ждать? Меня любят? Стало быть, я — пустышка Вот и все Перкинс добрался до угла своего квартала. Приостановился, пригладил пятерней волосы. Оглядел узкую площадку между коричневыми зданиями и тощими деревцами. Закрытые окна кафе, ветер уносит желтые листья, сметая их в канаву. В дальнем конце, у Шестой авеню, припарковалось несколько машин. Немногочисленные прохожие: двое стариков, парочка, вышедшая из овощного магазина, овчарка вывела располневшую хозяйку на дневную прогулку. Любой из них может оказаться полицейским, подумал Перкинс. Кто-то из них, верно, следит за ним. А может, это фэбээровцы. Он стоял на одном месте, открытый всем взглядам, чересчур уязвимый. Вина разъедала душу.
Оливер, посмотри, что они сделали с моей головой.
Да-да, конечно, но я-то тут при чем, ради Господа Бога?
И вновь он подумал о той женщине в кожаной маске. Серебряные пряди запутались в массе черных волос. Тот парень, Фернандо Вудлаун, чуточку отодвинулся, и можно в подробностях обозреть ее задницу.
И тут Оливер почувствовал, как внутри словно произошла химическая реакция. Одиночество, горестное и сладостное, сгустилось и превратилось в отчаяние. Он содрогнулся. Как часто бывал я влюблен в легкодоступную смерть…
Маленький Зах, бедняга. Отец сгреб его, ухватил широкой рукой за затылок, ткнул лицом в огромный письменный стол, вдавил щекой. Пухлые детские ножки болтаются в воздухе, лямки комбинезона свисают ниже пояса.
— Папа! Папа! Папочка! — А папочка вновь и вновь заносит тяжелую медную линейку, приговаривая:
— Это — отучит — тебя — прикасаться — к моим — вещам!
Линейка с силой опускается на голую мальчишескую попку, попка становится багровой, почти черной. Зах кричит, визжит, хрипит. Мама стоит рядом, пальцы вспугнутой птицей вспархивают возле губ. Глаза широко открыты в пустоту. Улыбается призрачной улыбкой. Оливер замер на пороге. Услышал крики брата, бросил тетради. Стоит, вытянув руки, сжимает кулаки. Ни слова ни выговорить. Глотка пережата испугом и странным волнением. Он стоит неподвижно, повторяя про себя: но ведь это я сломал ее. Это я сломал машинку.
Выдохнул со свистом. Покачал головой. «Дерьмо!» Опустив голову, зашагал к своему дому. Муллиген тоже дерьмо, и демократы, которые заправляют Нью-Йорком, и республиканцы с их ФБР — да все они. Надо найти адвоката, вот что нужно сделать. Обратиться в газеты, всем рассказать. Значит, они хотят убить моего брата?
Господи, я не знаю, чем помочь.
Перкинс добрался до своего подъезда. Остановился, в последний раз оглядывая исподлобья окрестности. Лысый человечек в красной тоге завернул за угол квартала, стуча высокими котурнами. Господи, поди пойми, следят за тобой или нет. Весь Гринвич-Вилледж вырядился в маскарадный костюм. А, черт побери их всех! Оливер взбежал на крыльцо и распахнул дверь.
Быстро поднялся по лестнице на третий этаж к своей квартирке. Пошарил в карманах в поисках ключей. Может, Эйвис по-прежнему здесь, наверху, понадеялся он. Хорошо бы просто
Дверь позади захлопнулась. Резким щелчком он включил свет. Замер, не в силах двинуться с места.
Кто-то трогая Гёте.
Перкинс невольно отвел руку назад, нащупывая дверную ручку. Ухватился за нее и застыл неподвижно, грудь тяжело вздымалась и опадала. Навострил уши. Малейший шорох, подозрительное движение, и он убежит без оглядки. Голову держит ровно, только глаза обшаривают один угол комнаты за другим.
Здесь прибрано. Все коричневые бутылочки из-под пива вымыты и собраны в большие пакеты — можно сдать. Эйвис свое дело сделала, как обычно. Если уж она примется наводить порядок, ее не остановить. Посуду она тоже вымыла. Повесила в шкаф одежду, расправила простыню на матрасе. Кажется, даже письменный стол отчистила? Похоже: Перкинс не обнаружил на нем пары липких бутылочных пятен, к которым уже привык.
Но его книги — эти серые, покрытые пылью колонны, выросшие вдоль стен от пола и под самый потолок, высокие стопки между кроватью и столом, возле стула и под подоконником. Эйвис никогда бы не посмела тронуть книги. Каждая из них лежит на своем месте, и Перкинс точно знает, где какую искать. Эйвис — умничка, она бы не стала тревожить его космос, его маленькое мироздание, это кто-то другой — кто-то…
Кто-то передвинул Гёте.
Вон там. Небольшая стопка у изножия кровати. Внизу — повести Эдгара По. Читая их, Оливер, само собой, задумался над какими-то проблемами у Фрейда, а потом последовал Отто Ранк — «Миф о рождении героя». Затем «Тергпия воли» того же Ранка, Шопенгауэр — «Мир как воля и представление». Книги ложатся одна поверх другой. За Шопенгауэром — «Будденброки» и «Доктор Фаустус» Томаса Манна, естественная ассоциация повела к «Мефистофелю», написанному его братом Генрихом, [1] и, наконец, два тома гётевского «Фауста», сперва вторая часть, затем первая. Именно в таком порядке Перкинс составил свою стопку: второй том лежал ниже первого. А теперь кто-то посторонний выдернул второй том, небрежно полистал и бросил наверху, словно Перкинс не заметит сразу же такой перестановки.
1
Так у антора. В действительности роман «Мефистофель» (1936 г.) принадлежит перу сына Т. Манна — Клауса Манна. — Прим. ред.
Он точно знал: в его комнате побывал кто-то чужой. Это не Эйвис.
Оливер осторожно выпустил дверную ручку, отодвинулся от двери, поглядывая вправо и влево. Наконец решился выйти на середину комнаты. Прислушался — ничего не услышал, кроме тихого журчания транспортного потока внизу на Шестой авеню. Вновь, напряженный, внимательный, оглядел комнату. Пробежал взглядом по книгам, от окна до матраса, от лампы до ванной комнаты.
Да, ванная! Дверь в ванную закрыта!
Нет, тысячу раз нет. Какого черта закрыли эту дверь? Мог ли он сам захлопнуть ее? Перкинс не помнил. Наверное, это сделала Эйвис. Да, конечно. Эйвис, похоже, еще здесь…
Не думай об этом!
Не думай! Не думай! Но что, если она здесь, за той дверью. В унитазе. Уставится на него сквозь неуклюжие квадратные очки. Посеревшие губы разошлись в усмешке. Кудряшки светлых волос развились, намокнув в луже ее крови…
Не смей даже думать об этом!
Заскрипел зубами. Дерьмо, дерьмо! Самая обыкновенная дверь, ну, закрыли ее, и что же, так и стоять на месте, уставившись на нее? Смотрит, будто там притаился враг, ишь, и голову пригнул, и кулаки стиснул. Надо подойти к проклятой двери, распахнуть ее — и дело с концом. Отворить эту дверь. Давай же, Олли.