Чаща
Шрифт:
Я наклонилась и сорвала с низко висящей ветки расколотого дерева один-единственный сияющий золотом плод. И подала его королеве.
— Я помогу тебе, — промолвила я. — Если ты хочешь спасти ее, это в твоей власти.
Королева поглядела вверх, на расколотое, умирающее дерево. Из глаз ее сочились слезы, словно жидкая грязь — густые бурые ручейки стекали по ее щекам, в них смешались земля, и пепел, и вода. Она медленно протянула руки, ее длинные суставчатые ветки-пальцы бережно и мягко обняли золотистую кожицу. Наши ладони соприкоснулись; мы глядели друг на друга. На мгновение в клубящемся дыму показалось, что я могла бы быть той самой дочерью, о которой она мечтала, общим ребенком, рожденным от народа башни и ее народа; она могла бы стать мне наставницей и проводницей
Я нагнулась и свернутым листком зачерпнула для нее немного воды — последний глоток чистой влаги из озерца. Мы вместе поднялись на холм. Королева поднесла к губам плод и надкусила; по ее подбородку бледно-золотыми прожилками побежал сок. Она стояла там, закрыв глаза. Я коснулась ее рукой, чувствуя, как удушливые ненависть и мука ползучими лозами сплетаются внутри ее. Другую руку я возложила на ее сестру и потянулась к ее глубокому колодцу недвижности и покоя. Удар молнии ничуть не изменил ее; недвижность и покой останутся, даже если все дерево обрушится, даже когда время раскрошит его и превратит в перегной.
Лесная королева прижалась к зияющей ране дерева, обняла руками почерневший ствол. Я влила ей в рот последние капли воды из заводи, коснулась ее кожи и тихо и просто произнесла:
— Ваналем.
И она начала изменяться. Ветер оборвал последние клочья белого платья, обугленная поверхность сожженной кожи отшелушилась крупными черными чешуйками, от земли лентой взвихрилась свежая молодая кора и обвилась вокруг нее словно широкая серебристая юбка, срастаясь с расколотым стволом старого дерева. Королева в последний раз посмотрела на меня: в глазах ее читалось долгожданное облегчение. А в следующий миг она исчезла, она пошла в рост, и ноги ее стали в земле новыми корнями поверх старых.
Я попятилась назад. Когда же ее корни глубоко вросли в землю, я развернулась и побежала к Саркану по влажной грязи пересохшего озерца. Наползавшая на него кора уже не продвигалась дальше. Мы вместе обломали ее кусок за куском, освобождая Саркановы ноги. Я помогла ему подняться, и мы вместе тяжело рухнули на берег ручья.
Я слишком обессилела, чтобы думать о чем бы то ни было. Саркан хмуро и словно бы неприязненно разглядывал собственные руки. Внезапно он качнулся вперед, нагнулся над руслом ручья и принялся разрывать мягкую влажную почву. Я недоуменно поглядела на него — и вдруг поняла, что Саркан пытается вернуть ручей в прежнее русло. Я заставила себя встать и принялась помогать ему. С первых же мгновений на меня накатило ровно то же ощущение, которое гнал от себя он: уверенность в том, что мы все делаем правильно. Речушка хотела течь именно сюда — хотела питать водою заводь.
Всего-то несколько горстей жидкой грязи — и ручей уже побежал сквозь наши пальцы, сам расчистив себе путь. Озерцо понемногу заполнилось водой. Мы снова устало сели в траву. Рядом со мной Саркан пытался обтереть руки от влаги и грязи — о край загубленной рубашки, о траву, о штаны, — по большей части грязь просто размазывая. Под его ногтями глубокими полукружьями въелась чернота. Наконец Саркан раздраженно выдохнул и уронил руки на колени; он слишком устал, чтобы воспользоваться магией.
Я привалилась к нему. Как ни странно, его раздражительность меня словно бы успокаивала. Спустя мгновение Саркан неохотно обнял меня за плечи. В рощу постепенно возвращалась глубокая тишина, как будто огонь и ярость, что мы принесли с собою, неспособны были прервать здешний безмятежный покой больше чем на краткое мгновение. Пепел осел на дно заводи и впитался в песок. Деревья сбросили опаленные листья в воду, проплешины в земле затянуло мхом, развернулись и зазеленели молодые травинки. Над заводью новое сердце-древо сплелось со старым, поддерживая его и запечатывая рваный шрам. На ветвях уже раскрывались крохотные белые цветочки — словно звезды.
Глава 32
Я так и уснула в роще — совсем обессиленная, в голове ни одной мысли. Я не почувствовала, как Саркан взял меня на руки и перенес обратно
Я проснулась на своей тесной кровати в тесной комнатушке, под заботливо подоткнутым одеялом. Я сбросила одеяло и встала, не позаботясь даже одеться. В картине-карте с изображением долины зияла прореха — иззубренный осколок камня разорвал ее от края до края, полотно обвисло клочьями, и вся ее магия иссякла. Я вышла в коридор, осторожно пробираясь между завалами щебня и пушечных ядер и протирая глаза. Спустившись вниз по лестнице, я застала Саркана за сборами: он уезжал.
— Кто-то должен очистить столицу от порчи, прежде чем она распространится дальше, — промолвил он. — Алоша поправится не скоро, а двор возвращается на юг уже на исходе лета.
Саркан был уже в дорожном платье и в сапогах из красной кожи, тисненной серебром. А я — по-прежнему ходячее безобразие, по уши в грязи и в саже, такая оборванная, что, будь я чуть почище, сошла бы за привидение.
Саркан, не глядя мне в лицо, укладывал склянки и фиалы в сундучок, проложенный изнутри войлоком; на лабораторном столе между нами уже дожидался мешок, битком набитый книгами. Пол под нашими ногами покосился. В стенах зияли проломы — там, куда ударяли пушечные ядра и откуда повыпадали камни. По-летнему теплый ветер весело задувал в щели и расшвыривал по плитам бумаги и порошки, пятная камни еле заметными красно-синими разводами.
— Я на время укрепил башню, — добавил Саркан, укладывая на дно сундучка заткнутый пробкой и надежно запечатанный фиал с фиолетовым дымом. — Огнь-сердце я забираю с собой. Можешь начать ремонт с…
— Меня здесь не будет, — отрезала я. — Я возвращаюсь в Чащу.
— Не глупи, — вскинулся он. — Ты думаешь, смерть ведьмы обращает все ее труды в пыль или перерождение все так вот сразу исправит? В Чаще по-прежнему полным-полно чудовищ и порчи — и так будет еще долго.
Саркан был прав. Да и Лесная королева не умерла — она просто спала и грезила. Но и он уезжал не из-за порчи в королевстве. Башня его разорена, он пил из Веретенки и держал меня за руку. Так что теперь он просто убежит куда глаза глядят и отыщет себе новые каменные стены, за которыми можно спрятаться. И просидит взаперти десять лет, пока не иссушит собственные корни и не почувствует, что больше в них не нуждается.
— Оттого что я стану сидеть сложа руки на груде битого камня, чудовищ меньше не станет, — отрезала я. Я развернулась и вышла, оставив его наедине со склянками и книгами.
Над моей головой Чаща пылала алым, и золотым, и оранжевым, но сквозь палые листья пробилось несколько растерянных белых весенних цветочков. На этой неделе пронеслась последняя волна летней жары, как раз в пору жатвы. В полях молотили зерно под палящим солнцем, но здесь, в полумраке под густым пологом, рядом с журчащей Веретенкой, было куда прохладнее. Я прошла босиком по хрустящей палой листве с корзинкой, полной золотых плодов, и остановилась у речной излучины. На берегу сидел ходульник и тянулся головой-палочкой к воде — пить, видать, захотел.
Ходульник заметил меня и настороженно замер, но убегать не стал. Я достала из корзинки плод. Ходульник на негнущихся лапах бочком-бочком двинулся ко мне. Остановился на расстоянии вытянутой руки. Я не двигалась. Наконец он протянул две передние лапы, взял у меня плод и съел его, крутя и обкусывая, пока не обгрыз до косточки. А потом посмотрел на меня и сделал несколько шагов в сторону деревьев, словно зовя за собою. Я кивнула.
Ходульник завел меня глубоко в лес. Наконец он отдернул тяжелую завесу ползучих вьюнов над, казалось бы, отвесным каменным склоном и показал мне узкую щель в камне. Оттуда тянулся густой и сладкий гнилостный запах. Мы протиснулись сквозь лаз в укромную долинку. В одном ее конце высилось древнее кряжистое сердце-древо, посеревшее от порчи, с неестественно раздутым стволом. Ветви его низко клонились к траве: они настолько отяжелели от плодов, что концами задевали землю.