Части целого
Шрифт:
— Договорились, — повернулся я к Эдди. — Мы бежим. Но зачем ты сделал паспорт для Джаспера? Ему нет необходимости скрываться.
— Есть.
— Он откажется.
— Семья, которая держится вместе… — пробормотал он и не докончил. Наверное, считал, что я докончу за него. Но у меня не было ни малейшего шанса. Откуда мне было знать, что происходит с семьями, которые держатся вместе?
Думаю, это был самый грустный момент в моей жизни — прощание с Анук. Какой ужас не иметь возможности сказать ей: «До скорого»! Мы больше не увидимся — ни в скором времени, ни потом. Такова реальность. Темнело. Солнце поспешно клонилось к закату. Все завертелось на предельных скоростях. Атмосфера накалялась. Оскар
— Не знаю, что сказать, — проговорила она.
А я даже не знал, как сказать: «Не знаю, что сказать». Только сжимал ее все крепче и крепче. Оскар кашлянул уже не меньше десяти раз. А затем они ушли.
Я упаковал вещи и жду. Самолет взлетает часа через четыре. Меня окликает Кэролайн, но почему-то называет Эдди. Со мной никто не разговаривает. Я решил оставить эту рукопись здесь — в коробке, в квартире, и надеюсь, кто-нибудь найдет ее и возьмет на себя труд опубликовать после моей смерти. Может быть, она поможет реабилитировать меня, пусть хотя бы в могиле. Разумеется, пресса и общественность сочтут наш побег доказательством вины: им не дано заглянуть в психологию человеческой натуры, иначе они бы поняли, что побег — это свидетельство страха и не более того.
По дороге в аэропорт нам предстоит заглянуть к Джасперу и проститься с ним. Как сказать «прощай» сыну? Было не просто, когда он уходил из дома. Но какие слова подобрать теперь, чтобы он ясно понял: остаток жизни я проведу в Таиланде под именем Флинт Хорас в притоне гнусных бандитов? Наверное, утешу его словами, что его отец Мартин Дин не исчезнет, а превратится в Хораса Флинта и заслужит себе могилу на топком тайском погосте. Это его подбодрит. Решено. Вот теперь Кэролайн в самом деле меня зовет. Нам пора. Предложение, которое я сейчас пишу, станет последним.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
I
Почему, ну почему я тоже бежал? Почему после всего, что между нами произошло, я связал свою судьбу с судьбой отца? Потому что я исполнен сознания сыновнего долга? Трудно сказать. Я любил отца, пусть мое чувство было несовершенным. Но разве это причина? Верность верностью, но ведь он испортил мне жизнь. Я имел полное право устраниться — пусть бы катился ко всем чертям без меня. Он непростительно вмешался в мои отношения с девушкой. Пусть не его вина, что я в нее влюбился, а она оказалась не женщиной, а огненной каланчой. И не его вина, что она предпочла не меня, а другого мужчину. Не на кого сваливать, все это целиком на мне. И не его вина, что я не добился ответного чувства и не сумел сделать ей такого предложения, от которого она не смогла бы отказаться. А вместо этого отказалась от меня. Отец не виноват, что пылающая каланча продолжала любить своего бывшего уволенного с работы дружка и во имя своего чувства пожертвовала нами. Отец был ни при чем. Но я его винил. Осуждение — особенная штука, принимается все, и нет необходимости в вопросах.
Эдди смухлевал с миллионерами, своими действиями подставил отца, и тот оказался в дерьме. Это был такой откровенный удар в спину, что мне не терпелось рассказать о нем своей девушке, пока об этом не начали кричать на всех углах. Хотя и девушка, строго говоря, была уже не моей. Появился повод с ней встретиться — выболтать семейные тайны. Этот повод мне очень требовался. Каланча бросила меня, а восстановить отношения с тем, кто тебя бросил, дело мудреное. Очень непросто повернуть все так, чтобы не выглядеть жалким. Я уже предпринял две попытки с ней повидаться,
В третий раз я подошел к ее двери и приложил палец к кнопке звонка. Стоял прекрасный день, на ветру кружили клочки ярких облаков, в воздухе растекалась тяжелая, тягучая свежесть. Пахло как от дорогих духов, которыми богатые женщины брызгают на своих кошек.
— Что надо? — нетерпеливо спросила она.
— Ничего. Просто хочу поговорить.
— Не могу больше говорить о нас, потому что нас больше нет. Мы есть, только не я и ты, а я и Брайан.
— Неужели мы не можем остаться друзьями? — спросил я (и уже при этом выглядел жалко).
— Друзьями? — медленно повторила она с таким видом, словно я предложил ей остаться не друзьями, а рыбами.
— Пойдем погуляем.
— Не хочется.
— Только вокруг квартала.
Каланча согласилась, и, пока мы шли, я все ей рассказал: про махинации с миллионерами, как Эдди подставил отца, а сам выбирал кандидатов из своих приятелей. И добавил, что, если об этом кто-нибудь узнает, отца распнут.
Я хотел просто побыть с ней рядом, хотя бы короткое время, и выдавать секреты, способные погубить наши жизни, казалось мне вполне естественным. Но я ничего не добился. Понос тайнами не принес облегчения.
— Твой отец ненормальный! — заявила Каланча. Разве это было хоть сколько-нибудь важно? Но когда мы вернулись домой, она посерьезнела. Я понял это, потому что она взяла меня за руку. — Я до сих пор испытываю к тебе чувство. — Я готовился что-то ответить. Понял это, потому что успел открыть рот. Но она мне не дала. — Но к нему мое чувство сильнее. — По ее словам я догадался, что речь идет о соревновании двух ее чувств: какое из них сильнее. Брайану досталось то, что было лучше, а мне остатки — едва теплящееся, едва в сознании, дышащее на ладан чувство.
Разумеется, я заставил ее поклясться, что она никому не выдаст моих тайн. И разумеется, она тут же все рассказала любимому мужчине, потому что, не сообразив, я дал ей в руки сенсацию, способную спасти пошатнувшуюся журналистскую карьеру ее дружка.
Неужели именно поэтому я присоединился к отцу, Кэролайн и Эдди? Хотел заслужить прощение? Хотя с какой стати мне было оставаться? Прошлый год выдался самым плохим в моей жизни. После того как меня бросила Адская Каланча, я перебрался из просторного отцовского лабиринта в длинную, узкую квартиру — скорее, коридор с ванной и в конце с пространством в виде буквы L, куда можно было втиснуть односпальную кровать и вокруг еще что-то разложить, но тоже в форме буквы L. Переезд из леса в город подействовал на меня неожиданно дестабилизирующе. В хижине я был близок к голосам земли, и, чтобы расслабиться, мне не приходилось делать никаких усилий. В городе я оказался оторванным от любимых галлюцинаций. Совершенно потерялся. Лишился живительного источника, словно был выброшен в открытое море.
А затем, когда отец стал известен и заслужил всеобщую любовь, признаюсь, его слава меня сильно уколола. Почему все двадцать миллионов австралийцев обожают этого несносного человека? То есть обожали шесть месяцев, а сейчас он не в состоянии зазвать на обед и десятка друзей. Но миру еще только предстояло сорваться в пропасть. Однажды отец пришел ко мне на работу — в костюме и какой-то одеревеневший, будто не в силах согнуть колен. Неловко мялся перед моим столом, похожий на заколоченный досками дом. Наше молчаливое противостояние кончилось тем, что он сообщил мне ужасную новость. Но я каким-то образом догадался обо всем сам. Ему поставили диагноз — рак. Неужели он не заметил, что я все понял, едва он вошел. Мне пришлось зажмуриться — такое от него исходило сияние смерти.