Части целого
Шрифт:
Вернувшись в курятник, я открыл банку с краской и, обмакнув в нее кисть, принялся терзать холст. Кисть скользила по нему сама, я не мешал ей. Получались глаза. Глаза, как сочные сливы, глаза, как видимые в микроскоп бактерии, глаза внутри глаз, концентрические глаза, перекрывающие друг друга глаза. Холст занедужил глазной хворью, и я вынужден был отвернуться — эти туманные глаза проникали в меня и не просто тревожили. Они что-то стронули внутри меня с места. Потребовалась еще минута, прежде чем я осознал: это глаза моего отца. Неудивительно, что мне от них стало
Я отложил холст и водрузил на его место другой. Кисть снова принялась за дело. На этот раз она замахнулась на целое лицо. Самодовольное, надменное, с широкими, насмешливыми, кустистыми усами, искривленными коричневыми губами и желтыми зубами. Лицо то ли белого рабовладельца, то ли начальника тюрьмы. Глядя на рисунок, я ощутил беспокойство, но не сумел понять почему. Словно в мозгу ослабла какая-то нить, но я боялся ее подтянуть, чтобы не разрушить свое существо. Затем я понял: рисунок и есть то самое лицо. Лицо, которое грезилось мне с детства. Вечное, возникающее из воздуха лицо, которое я вижу всю свою жизнь. Рисуя, я вспоминал недоступные раньше детали: мешки под глазами, небольшую щель между передними зубами, морщинки по углам улыбающихся губ. У меня возникло предчувствие, что когда-нибудь это лицо сойдет с неба и будет бить меня головой. Внезапно жара в курятнике сделалась невыносимой. Не хватало воздуха. Я задыхался в сыром сарае рядом с этим надменным лицом и тысячью глаз отца.
Днем я лежал в кровати и прислушивался к шуму дождя. У меня словно выбили почву из-под ног. То, что я бежал из Австралии по подложному паспорту, вероятно, означало, что я никогда не сумею туда вернуться. Я стал человеком без национальности. Хуже того, имя на моем поддельном паспорте мне не нравилось, меня от него тошнило. И если я не сумею достать себе другой липовый паспорт, то так до конца жизни и останусь Каспером.
Я оставался в кровати весь день, не в силах выкинуть из головы слова Эдди, и обдумывал его гипотезу, что я превращаюсь в отца. Если тебе что-то в нем не нравится, значит, это тебе не нравится в себе самом. Ты считаешь, что отличаешься от него — вот тут-то ты не понимаешь себя. Это твоя мертвая зона, Джаспер. Неужели правда? Ведь это соответствует старой теории отца, что я — его преждевременная инкарнация. Я нахожу пугающие подтверждения. Разве я не ощущаю, что стал физически сильнее с тех пор, как отец снова принялся умирать? Мы — как бы на качелях: он опускается вниз, я поднимаюсь вверх.
Раздался стук в дверь. Пришла Кэролайн. Она попала под дождь и промокла с головы до пят.
— Джаспер, ты же не хочешь, чтобы твой отец умер?
— Я не задумывался об определенной дате, но мне не по нраву мысль, что он может жить вечно. Поэтому, если ты ставишь вопрос таким образом, да, я хочу, чтобы он умер.
Она приблизилась и села на край кровати.
— Я была в деревне. Здешние жители полны предрассудков, и, мне кажется, не без оснований. Еще можно найти способы его вылечить.
— Ты хочешь, чтобы он опоздал к положенному судьбой рубежу?
— Я хочу,
— Что это?
— Масло, вытопленное из жира с подбородка умершей во время родов женщины.
Я покосился на баночку. Меня не интересовало, то ли в ней содержание, о каком сообщила Кэролайн. Я не думал о несчастной роженице, я представлял себе человека, который взялся вытопить жир с подбородка умершей.
— Где ты это взяла? И что важнее — сколько ты за это заплатила?
— Взяла у женщины из деревни. Она сказала, что это отлично помогает от рака.
Отлично помогает от рака?
— Почему ты сама его не натрешь?
— Твой отец меня не слушает. Не хочет, чтобы я ему помогала. Не примет от меня даже стакана с водой. Заставь его растереть этим маслом тело.
— Как ты себе это представляешь? Он ни за что не согласится втирать в себя чей-то жир, да еще с подбородка.
— Добейся.
— Почему именно я?
— Ты его сын.
— А ты его жена.
— Сейчас не самый лучший период в наших отношениях, — ответила Кэролайн, но не стала ничего пояснять. Да этого и не требовалось. Я был прекрасно осведомлен о любовном треугольнике с острыми углами, грозящими порезать всех нас на мелкие кусочки.
Немного помешкав в коридоре, я все же вошел в отцовскую спальню. Он склонился над столом — не читал, не писал, просто сидел.
— Папа, — позвал я.
Он ничем не показал, что заметил мое присутствие. По всей комнате были расставлены цитронелловые свечи, над кроватью и креслом в углу висели москитные сетки.
— Тебя беспокоят насекомые? — спросил я.
— А ты думаешь, я рад им, как старым приятелям? — Отец так и не повернулся ко мне.
— Я просто хотел предложить тебе репеллент.
— У меня есть.
— Это другой. Местного производства.
Он посмотрел на меня. Я подошел и вложил ему в руку баночку с растопленным подбородком.
— Размажь по всему телу.
Он открутил крышечку и понюхал содержимое.
— Забавно пахнет.
— Папа, как ты считаешь, мы с тобой похожи?
— В каком смысле? Физически?
— Не знаю. Как люди.
— Это стало бы твоим худшим кошмаром? Так?
— У меня есть парочка и похуже.
Мы оба слышали гудение, оглядывались, но не могли понять, откуда шел звук. Отец снял рубашку, набрал полную пригоршню топленого жира с подбородка и начал втирать себе в грудь и живот.
— Тебе надо?
— Нет, спасибо.
Думая об умершей во время родов женщине, я почувствовал дурноту. Интересно, жив ли ее ребенок и не настанет ли такой день, когда он почувствует жалость, что не унаследовал жир с материнского лица?
— А Эдди оказался малым совсем не того сорта, как мы считали, — заметил отец, размазывая снадобье по подмышкам.
Меня подмывало пересказать ему монолог тайца и упомянуть о его угрозах, но я не хотел добавлять стресса и без того измученному потрясениями отцовскому телу.