Частные уроки. Любвеобильный роман
Шрифт:
«Три четверти часа».
«Умирал молодцом. Нам бы так...»
Минуту-другую мы шли молча, восстанавливая в памяти события, которым от бессчетного воспроизведения их чувствовали себя как бы свидетелями.
«Теперь бы я его вылечил, — сказал А.В. — Вкатил бы ему пенициллина, почистил рану, повязку хорошую...»
«Чехов тоже говорил, что вылечил бы князя Андрея Болконского».
«Это из Войны и мира? Не помню. Давно не читал. Он что — тоже в живот был ранен?»
Я вспомнил одну из походя оброненных гипотез Сережи Соболева, безумных (как он сам их именовал): «Некоторые полагают, что, описывая ранение князя Андрея, Толстой воспроизвел
«Забыл. Давно не читал», — повторил А.В.
Мы помолчали.
А.В. снова потянулся за ягодой, разжевал, поморщился, снова выплюнул.
«Я тут одну с того света вытащил. Выпила дура от несчастной любви крысиного яда. И что же. Любовник не вернулся, муж колотит по-прежнему, людей стыдно. И деваться некуда».
«Вы это к чему?»
«Да вот подумал: вылечил бы я Пушкина, — снова царь, Дантес, цензура, долги, бабы, своя, чужие... Пришел бы он в медчасть и обложил меня по первое число за мои старания».
Спустя некоторое время на нашем пути выросла довольно высокая скала, заросшая цепким кустарником, — наверно, обломок материка, некогда вдвинутый сюда движением ледяных масс. «Как известно, направо пойдешь, налево пойдешь, всё что-нибудь да потеряешь. Может, попробуем прямо?» — предложил А.В. Я никогда не занимался скалолазанием, но отказываться было стыдно, — я лишь нерешительно пожал плечами. Первые же метры подъема убедили меня в том, что мы взялись за нелегкую задачу. Нога с трудом нащупывала куцые, скользкие уступы, ветви кустов царапали руки. Грудью, животом, даже щекой я прижимался к чуть теплому от нежаркого здешнего солнца камню и не понимал, какое чудо помогает кончикам немеющих пальцев удерживать мое большое тело между небом и землей; если мне удавалось поднять глаза, я видел над своей головой подошвы сапог А.В. «А ведь спуститься нам, пожалуй, не удастся», — крикнул он мне в минуту короткой передышки. «Тогда полетим вверх», — пробормотал я, страшась говорить громко. Пот лил у меня по спине. Я продолжал ползти вверх, не чувствуя ни ног, которые сами отыскивали нужный уступ, ни рук, хватавшихся за кусты и камни. «Давайте быстрее. Тут нас, оказывается, ждут!» — А.В. был уже на вершине, лежал на краю обрыва лицом вниз и протягивал мне руку.
Что-то там наверху колотилось и хлопало, как порванный парус.
Я поднапрягся и вполз наконец на каменистую площадку. А.В. сильным рывком помог мне встать на ноги. Ноги у меня заметно дрожали.
«Смотрите, какое пернатое! Хорош, а!»
Большой орел бился не в силах взлететь в нескольких шагах от нас.
По вершине скалистой высоты проходила когда-то линия обороны. Ржавая, изъеденная временем колючая проволока висела на каменных грядках, цеплялась за кусты, уползала в проросшую между камнями белесую северную траву.
Что-то недоглядел зорким своим глазом царь птиц, когда стремительно пикировал из поднебесья, — с лету схватил, сжал мощной когтистой лапой колючую проволоку, острый шип пробил лапу насквозь; стараясь освободиться, птица запутывалась еще больше. Борьба, похоже, продолжалась долго, не один день. Орел выглядел измученным. Даже когда он раскидывал крылья и начинал биться, в движениях чувствовалась не столько сила, сколько отчаяние. Мы приблизились. Он замер. Крылья его повисли, как плащ-палатка. Несколько коричневых с белой оторочкой перьев валялись на земле. Он смотрел на нас с обреченностью и гордой готовностью умереть. А.В. нагнулся к нему. «Смотрите, чтобы он крылом вас не ударил», — поостерег я его. «Не ударит. Он всё понимает. Ведь понимаешь, пернатое? Ах, хорош гусар!»
Желтая когтистая лапа птицы была похожа на сухую ветку.
«Ничего не поделаешь, нужна ампутация», — А.В. достал из карамана большой перочинный нож. Орел взглянул на него, опустил голову и надвинул на глаза белые занавесочки.
Крови совсем не было.
«Ну вот, и доброе дело сделали...»
После операции орел некоторое время оставался неподвижен. Потом, качнувшись и расправляя крылья, осторожно запрыгал на одной лапе. Приноровляясь в поисках равновесия, он словно подкатывал под себя земной шар. На краю площадки, над обрывом, орел помедлил недолго, потом взмахнул крыльями, решительно оттолкнулся единственной лапой от земли и поплыл над ржавой тундрой, неспешно набирая высоту. Мы молча смотрели ему вслед.
«А командировка была такая, — не оборачиваясь ко мне заговорил А.В. — Загнали меня в комиссию по проверке санитарного состояния лагерей. На полуострове тысячи заключенных работают — тысячи. На таком-то пятачке. Теперь из головы не выходит: сколько же их всего?.. Я мальчишкой был, когда умер отец. Любил его ужасно. А потом приходили с матерью на Ваганьково, она говорила: „Слава Богу, что сам умер. А то бы забрали“. Он был обречен. Что называется, по анкетным данным. Так что надо порадоваться, что мы с вами пока здесь, а не по ту сторону колючей проволоки. Ну, а что в армии — зато на месте. Всё равно скоро война». Он достал из кармана помятую пачку «примы», оглядел меня, себя: «После урока альпинизма придется заняться обмундированием. Обратно пойдем иначе. Тут с другой стороны есть отлогий спуск...»
Глава двадцать шестая. День рождения
«...Видишь, Юрик, это серый волк. А это Иван-царевич...»
Юрик держал ее за руку и смеялся.
Жанна любила показывать ему книжки с картинками. Каждую картинку Юрик рассматривал подолгу, с интересом и радостью, и напряженно ждал — что дальше? — когда она собиралась перевернуть страницу. Иногда она нарочно медлила переворачивать и прежде чем перевернуть, чтобы попугать его, делала страшные глаза: «И вдру-у-уг!» Юрик хохотал от страха, утыкался ей в плечо. Она переворачивала наконец и говорила обыкновенным голосом: «И вдруг приходит лисичка-сестричка... Посмотри, Юрик, не бойся, это же лисичка-сестричка...»
Ко дню рождения Жанна купила Юрику книжку с картинками и цветные карандаши. Потом случайно увидела в магазине галстук, не поскупилась — и тоже купила. Галстук очень ей понравился — импортный, в красную и желтую клеточку, она подумала, что Юрику к лицу. Галстуков ему не надевали, но этот она сама повязала, без спроса, когда садились за стол. Юрик радовался галстуку, то и дело наклонял голову и смотрел на него. Он то ли понимал, то ли чувствовал, что праздник посвящен ему — хорошо смеялся, краснел. Его можно было бы счесть красивым, если бы не эти глубоко упрятанные глаза, не этот постоянный взгляд исподлобья.
День рождения справляли вчетвером — Ангелина Дмитриевна с Леонидом Юрьевичем и Жанна с Юриком. Пили фруктовую воду, замечательно вкусную, Жанна никогда такой не пила (Леонид Юрьевич вместо фруктовой воды пил «Боржоми»), наливали в хрустальные фужеры (Юрику в кружку): «Расти, Юрик, большой-пребольшой!» А Юрик и так огромный вымахал, Жанна ему по плечо, уже и Леонида Юрьевича перерос. Обычно Юрику помогала за столом няня или Ангелина Дмитриевна, на этот раз рядом с ним села Жанна. На ней было синее выходное платье, Ангелина Дмитриевна предложила ей надеть фартук, но Жанне не хотелось в фартуке за праздничным столом: «Ничего, мы и так справимся». Пирожные были специально заказаны крошечные, такие, чтобы класть в рот целиком, не откусывая; Юрик жадно брал одно за другим — в обычные дни его ограничивали в сладкой пище. Леонид Юрьевич пирожных не ел — сделал себе бутерброд с сыром, покрытым тонкими ломтиками огурца. Ангелина Дмитриевна предложила тост за Жанну: в трудную пору Жанна согласилась помочь им, теперь она — родной человек, член семьи. Жанна вспыхнула: «Ну, что вы, Ангелина Дмитриевна! Это я вам благодарна. Вы мне маму спасли». Леонид Юрьевич слегка протянул фужер в сторону Жанны: «Чем сможем». Вообще-то он помалкивал.