Частные уроки. Любвеобильный роман
Шрифт:
«Павел Сергеевич тоже говорил», — не удержалась Жанна.
Наталья Львовна улыбчиво прищурила глаза, крепко сжала ей локоток: «Умница вы наша!.. В антракте чай с пирожными — за мной...»
В антракте, едва вышли в фойе, к ним наперерез общему движению неторопливо направился полный, с тяжелыми складками на лице генерал: «А я гляжу, что там за маркиза передо мною в четвертом ряду...»
Наталья Львовна лучезарно улыбнулась:
«Ах, Александр Васильевич, не смущайте! Какая маркиза! Я уже в старушки записалась!»
«Рано. Рано. Не позволим. Ну, что ваш благоверный?»
«Да разве за ним уследишь».
«В отъезде, значит. Слыхал, с повышением поздравить можно?»
«Ах, Александр Васильевич, хорошо, хоть от вас узнаешь. Сам ничего не скажет».
«А мы ему выговор объявим. А что это вы за красавицу с собой привели? Хоть бы познакомили».
«Сегодня, Александр Васильевич, она меня привела. Это наша Жанна».
Генерал потрогал лицо Жанны маленькими неулыбчивыми глазами:
«Да, молодежь...»
«Кадры готовим, Александр Васильевич».
«Это хорошо».
(Жанна подумала: и в самом деле только Сережки тут не хватало с его хохолком и очками Всезнайки на остром носике...)
Генерал взял руку Натальи Львовны, подержал в своей:
«Привет передавайте. Одну, значит, не отпускает? Правильно делает».
Он еще раз цепко всмотрелся в лицо Жанны, коротко кивнул и отошел, снова наперерез общему движению.
Жанна хотела спросить, кто это, но промолчала на всякий случай. Наталья Львовна будто угадала проглоченный вопрос:
«Серьезный товарищ. Следующий раз увидите, порадуйтесь. Наше женское дело — во время улыбнуться и во время не промахнуться».
В театральном буфете было свое фирменное пирожное «наполеон», но, Наталья Львовна, сообщив об этом Жанне, брать его отсоветовала: сахарная пудра сыплется на платье.
На Наталье Львовне платье было из темно-синего панбархата, на Жанне тоже красивое синее платье, шерстяное, с воротником и манжетами из крепсатена, — три месяца назад заказала в ателье, выходное, не поскупилась, и такая удача: оказалось готово как раз к премьере.
«Советую „картошку“, — Наталья Львовна показала на обмазанные шоколадным кремом соблазнительные катышки пирожного, лежащие на блюде. — Такую, как здесь, редко где найдете. Вы, Жанночка, пробовали когда-нибудь „картошку“?»
«Давно», — сказала Жанна.
(Не пробовала, подумала Наталья Львовна.)
«Я вам, Жанночка, положу». — Мельхиоровыми щипцами она подхватила пирожное...
(Во время войны в город вдруг пригнали состав с сахарной свеклой. Ее выдавали по карточкам вместо других продуктов. Корнеплоды были большие, тяжелые, как булыжники, иной раз такие крепкие, что приходилось рубить топором. Свеклу варили, жарили, тушили. В коридоре барака день и ночь томился навязчивый сладковатый запах. Некоторые хозяйки, среди них и мать Жанны пропускали вареную свеклу через мясорубку или мелко рубили ножом, скатывали в колобки, обваливали в кофейном сурогате. С такими колобками пили чай, называлось — пирожное «картошка».)
«Можно, Наталья Львовна, я лучше эклер»...
Пока пили в буфете крепкий душистый чай с лимоном, Наталья Львовна, ненароком или с умыслом, завела разговор о распределении: «Придумали, Жанночка, что-нибудь или ждете милостей от природы? Ведь осталось рукой подать». Жанна сказала, что собирается послать письмо на родину, в облпединститут; учителем в школу, честно говоря, не хочется. «Чем же вам Москва не нравится?» — весело спросила Наталья Львовна, отделяя ложечкой бочок шоколадной «картошки» с белым кремовым «ростком». Да ведь без жилья в Москве и постоянной прописки, сколько ни думай, ничего интересного не придумаешь, возразила Жанна. «Отчего же не придумаешь? — Маркиза смотрела строго. — Синица в руке часто оказывается пойманным журавлем». («Вот она о чем!» — Жанна покраснела.) «И кстати, — Наталья Львовна снова прищурилась. — А Соболев? Соболев-то как же? Он ведь не декабристка, за вами в Сибирь ехать».
«В том-то и дело. У Сережи своя дорога. Я ему мешать не хочу».
«Ах, Жанночка, вы уж мне поверьте: никогда заранее не угадаешь, кто кому помешает».
Дали звонок. Пора было возвращаться в зал.
«Вы, между прочим, тут Последнюю жертву видели? — спросила Наталья Львовна, прикладывая салфетку к накрашенным губам. — Павел Сергеевич замечательно играет. Попросите у него контрамарку».
Пьеса была ничтожная, обычная времянка тех скудных театральных лет, но это была премьера, притом выдвинутая на Сталинскую премию, зал, куда ни повернись, был заполнен людьми, знакомыми Жанне по фотографиям в газетах и журналах и знакомыми между собой, люди эти здоровались друг с другом, перебрасывались двумя-тремя фразами о чем-то, интересном для них и неведомом Жанне, иногда шутками, которые она, даже вслушашись, не понимала, в зале царило настроение вместе праздничное и деловитое, и всё это, вместе с происходящим на сцене, и составляло эту самую премьеру, которая волновала Жанну и нравилась ей. А на сцене к тому же то и дело появлялся Павел Сергеевич (он играл главную роль — инженера-новатора), всякий раз вызывая оживление в зале, и Жанна огорчалась, что эти сидящие вокруг люди с известными всей стране лицами, не знают, что она знакома с Павлом Сергеевичем, что это он пригласил ее на спектакль, что он дарил ей серебряные звезды и называл сероглазой королевой. Как Павел Сергеевич и обещал, дважды эпизоды с его участием вызывали в зале хороший смех и шумные аплодисменты. Первый раз, когда в ответ на реплику отрицательного героя, инженера-консерватора (его играл Томилин), высокомерно объявившего, что он учился на Западе, Павел Сергеевич отозвался весело: «Так ведь и я учился на Западе: родился в Сибири, а институт окончил на Урале», и второй раз, когда, объясняясь в любви, он показывает невесте (ее играла Зерчанинова, по мнению Жанны, так же, впрочем, и Натальи Львовны, несколько староватая и тяжелая), как поднимать петли на чулках...
Когда спектакль окончился, Наталья Львовна подхватила Жанну под локоть, повела вместо гардероба куда-то в дальний конец фойе: «Надо поздравить Павла Сергеевича, поблагодарить». Перед укромной, обитой серым сукном дверью Жанна остановилась в нерешительности: «Посторонним вход воспрещен». «Какие же мы, душенька, посторонние», — засмеялась Наталья Львовна и решительно толкнула дверь.
Уже совсем поздно, проводив Наталью Львовну до дома, Жанна шла по бульвару, от памятника Пушкину вниз к Арбатской площади. Сыпал снег. Народа на бульваре было уже немного. В руке у Жанны пламенела большая красная роза, подаренная ей Павлом Сергеевичем из поднесенного ему букета. На душе было радостно, только совесть немного мучила, что Сережке ничего не сказала про сегодняшнюю премьеру. Ему бы не понравилось, нипочем не понравилось, сидел бы и злился, — утешала она себя. Навстречу попались два молодых офицера, летчики, лейтенанты. Наверно, недавно из училища — новенькие погоны посверкивали золотом из-под нападавшего на них снега. «Девушка, пошли с нами!» — весело окликнул ее один из лейтенантов. «Сегодня не могу, ребята, в другой раз!» — смеясь, крикнула Жанна и помахала розой над головой.
Глава двадцать вторая. Поле чудес
На исходе зимы пришла телеграмма от матери: Тяжело больна возможности приезжай мама. «Мать помирает», — комендантша в общежитии протянула Жанне сложенный вчетверо листок серой бумаги с наклеенными ленточками строк. «Тут сказано: больна», — Жанна схватила глазами напечатанные на ленточке слова, но еще не успела выстроить в воображении всё, что стояло за ними. «Не помирала бы, так не звала бы. Виданное ли дело — такая даль. Это она проститься зовет. Моя помирала, тоже велела мне телеграмму отбить. Сроду не посылала. А у нас, небось, не твоя Сибирь — Тамбовская область». Басовитая, с толстыми плечами комендантша слыла женщиной грубой, всегда резала напрямую.
У себя в комнате Жанна с листком в руке присела на кровать. Возможности приезжай... Какие у нее могут быть возможности? Дорога в один конец — почти неделя. И неизвестно, сколько пробудешь. Последний семестр, диплом. Значит, надо отпуск брать академический — на год. А через год... Разве угадаешь сейчас, что будет через год?.. Может быть, уже и не вернется больше — никогда. Она подумала о Сереже: поедет с мамашей своей ненаглядной в Ленинград, ходить по расчисленным маршрутам. Без нее. То-то мамаша обрадуется. И еще — Юрик. Кроме душистого халата в ванной, Юрик был чаем с Ангелиной Дмитриевной, и премьерой с Павлом Сергеевичем, и, что от себя самой таить, плотным конвертом в сумочке, и еще чем-то, что Жанна не в силах была определить, но чего ей никак не хотелось терять. Она почувствовала глухое раздражение оттого, что мать ничего лучшего не нашла, как заболеть в это самое важное, быть может, в жизни Жанны время, но делать нечего и раздражаться стыдно. Она пошла на почту, отправила матери срочную телеграмму, в которой просила скорее сообщить подробно, и стала ждать.