Частный визит в Париж
Шрифт:
Максим тряхнул протянутую ему руку с таким чувством, что детектив, не удержавшись, сошел с места.
Что ж, хеппи-энд, думал Максим, возвращаясь домой. Преступник в тюрьме, вернее, в тюремной больнице; Пьер на свободе, Соня при Пьере, Ксавье при своем вине, столик при законном наследнике… Мадлен тоже не в убытке: она взяла на себя все хлопоты, легко уступленные ей Соней, связанные с похоронами Арно Дора, которые Мадлен намеревалась сделать очень пышными, и, похоже, наслаждалась ролью дочери знаменитого актера – договаривалась с различными организациями, с медиа, давала интервью…
Там его ждут его дела, его фильмы, его женщины.
Сценарий они так и не написали с Вадимом. Максим вдруг понял одну очень простую вещь: он не готов к этому фильму. Он смотрел на историю своих предков глазами потомка, знающего трагический конец их истории. И пафос этого трагического знания накладывал свой отпечаток на каждую увиденную им в воображении сцену, разворачивая действие, тяжелое и мрачное… Он был еще не готов увидеть эту жизнь их глазами, глазами людей, эту жизнь живших, глазами, полными любви, надежд, иллюзий, страха – и снова надежд… А за темы, к которым ты не готов, лучше не браться. Пока что они условились с Вадимом продолжить работу через два месяца – надо отойти от всех этих ужасных событий, так плотно занявших его время и мысли. И чувства.
Кто знает, может быть, присутствие этого столика у него дома, в Москве, поможет ему, навеет, нашепчет правильную интонацию…
Максим нашел в стенном шкафчике инструменты, уселся на пол и принялся отвинчивать ножки столика от пола.
…Первым выскользнул на пол тонкий белый свиток, стянутый резинкой. Он выпал из левой ножки, оказавшейся полой. Максим заглянул в темное отверстие. Там, кажется, было что-то еще. Подцепив отверткой, он легонько потянул. На пол шмякнулся маленький кисетик из малинового шелка.
Максим стащил резинку с бумаги.
Дорогой мой Максим!..
Вот оно, «письмо Максиму», которое так интриговало Реми.
Он растянул витой черный шнурок, стягивавший горлышко кисета.
Вот они, драгоценности.
Дорогой мой Максим! Сейчас, по моему плану, ты находишься в квартире один…
«Да, дядя, один».
…И, по моему плану, завтра-послезавтра ты должен уезжать к себе в Москву…
«Я не уеду завтра, дядя. Послезавтра твои похороны…»
…И сейчас ты отвинчиваешь ножки столика, чтобы упаковать его и отправить. И, неожиданно для себя, ты нашел это письмо и маленький мешочек с ним…
«Так точно, Арно…»
…В мешочке – драгоценности. Это драгоценности, принадлежавшие Наталье и Дмитрию Дориным, твоим бабушке и дедушке, которые они отправили в тайнике столика во Францию.
В столике есть тайник. Нужно найти планку в донышке и нажать на нее…
«Я уже нашел, Арно, спасибо».
…Я его давно обнаружил, но тайник был пуст. Разумеется, я не придал этому значения. Ну разве что пожалел немного, что там ничего не оказалось. Однажды, примерно год назад, какой-то человек, которого полиция так и не сумела разыскать, попытался выкрасть твой столик. Вскоре после этой неудавшейся кражи я решил привинтить столик к полу – кто знает, вдруг бы следующая попытка кражи оказалась удачной? Я начал его привинчивать. Одна ножка оказалась полая… Так обнаружился еще один тайник, который, должно быть, твой дедушка сам высверлил в ножке, не доверяя надежности царского тайника. Возможно, он был прав… Тогда-то я и нашел этот мешочек. В нем было восемь бриллиантов и шесть рубинов, все очень крупные…
Максим высыпал камни. Сухо постукивая друг о друга, они выскользнули из шелка и тускло засветились на полу затуманенными временем гранями.
Я говорю «было», Максим, и в этом все дело.
Ты удивляешься, должно быть, отчего это такая странная манера вернуть тебе то, что тебе принадлежит? Отчего это я оставил тебя одного, наедине со столиком, вместо того, чтобы торжественно вручить тебе фамильные драгоценности? Но манера эта неспроста: мне стыдно, племянник, произнести тебе в лицо то, что ты прочитаешь сейчас.
На бумаге признаваться легче.
Я у тебя украл драгоценности, Максим.
Я у тебя взял два бриллианта для своей дочери.
Нет, не для Сони. Для другой. У меня есть еще одна дочь, Максим, хотя об этом никто не знает. Ее зовут Мадлен…
Я много раз думал о том, что мог бы тебе вообще ничего не говорить о драгоценностях. Или мог сказать о драгоценностях, но умолчать, что взял часть. Я хотел было еще поделить твое наследство и в пользу Сони… Но не посмел.
Я должен тебе объяснить одну вещь, одно открытие, которое я сделал: мужчина никогда не узнает, что значит любить женщину по-настоящему, если эта женщина – не его дочь. Дочери – это такие женщины в жизни мужчины, с которыми он перестает быть эгоистом… или почти перестает. За них болит душа, а их беспомощность и зависимость от мужчин вызывает ужас. То, чем ты с бессовестной легкостью пользуешься как мужчина, возмущает тебя как отца! – вот парадокс человеческой (мужской) натуры…
Я тебе объясняю это, Максим, потому что я оправдываюсь. Оправдываюсь, да! Что растратил все то, что я имел, все то, что я заработал и нажил своим трудом, не подумав о дочерях. Что взял мне не принадлежащее, чтобы покрыть мою вину и мой долг перед моими девочками. Вернее, перед одной из них, Мадлен. Она моя незаконная дочь, и даже просто признать мое отцовство оказалось делом неимоверно трудным – поздно я спохватился, слишком поздно (еще одна моя вина, еще одна…). Мадлен ничего не сможет получить в наследство от меня, так как она мною не признана официально; Соне по крайней мере достанется моя квартира, та самая, где ты сейчас читаешь мое письмо… Если когда-нибудь она захочет свободы от своего мужа, от Пьера – а сдается мне, это непременно случится однажды, – то будет ей хотя бы крыша над головой…