Шрифт:
Пролог
Я не спеша шёл по улице. Весна... Всё кругом зеленеет. Солнышко припекает макушку почти как летом. Осталось отучиться всего две недели, но погода такая, что ни черта не хочется сидеть за партой. Я довольно щурил на солнце глаза, и казалось, сегодняшнее безоблачное настроение ничто не могло испортить.
Давно стал замечать, что моё настроение имеет прочную зависимость от погоды. Если пасмурно и дождь (или того хуже - 6 часов утра, зима, темнота и холод), не хочется не то что вставать с кровати, но вообще день с самого начала кажется отвратительным. А поскольку он такой уж отвратительный, не стремишься это как-то исправить. Ходишь и ворчишь на мать, которая, в общем-то, не виновата в том, что ты потерял где-то свой второй носок; игнорируешь учительницу на уроке (потому как - "достала"); сердишься на соседа по парте, без спроса взявшего линейку (в другой день и не заметил бы такого пустяка).
Но в тот день с погодой всё было в порядке. Домой я не спешил. Хотелось насладиться влажным после утреннего дождя, густым воздухом. Жаль, что идти совсем недолго - всего минут пятнадцать.
Уже подходя к дому, я увидел отъезжающую от нашего подъезда скорую. Где-то внутри зашевелились тёмные предчувствия, и я кинулся вверх по лестнице. У открытых настежь дверей квартиры меня встретила соседка Клавдия Петровна, одинокая пожилая женщина.
– Мама? Где мама?! Мааам!
– звал я, но она не откликалась. Я вбежал внутрь, методично обошёл нашу маленькую однушку, но безрезультатно.
– Она в больнице, - вдруг тихо сказала Клавдия Петровна.
– Забрали на скорой...
Я и сам уже знал, но не хотел, чтобы это было правдой. Не сказав ни слова, я бросился бежать в единственную в округе больницу.
Надо было уговорить её пойти к врачу раньше, если бы только я уговорил её раньше! У нас были проблемы с деньгами, мама вкалывала на двух работах. Конечно, выматывалась жутко. Плакала по ночам. А я...Что я? Я спрашивал, как она себя чувствует и чем помочь. Но она всегда улыбалась и говорила, что справится. Я этим вполне удовлетворялся и продолжал жить так, как мне нравилось, предпочитая ничего не замечать. Не справилась... Она не справилась, и, если бы я не был столь эгоистичен, всё могло быть по-другому. Чувство вины и собственного бессилия меня просто переполняло, и я готов был уже расплакаться, как трёхлетний ребёнок. Но сдерживался, потому что не всё ещё было потеряно. Надеялся на лучшее.
Больница встретила меня холодом и светло-зелёными стенами. За стойкой сидела молодая женщина.
– Завьялова Ирина Александровна... Скажите, что с ней?
– торопливо спросил я, подбежав. Медсестра лениво полистала бумаги на столе, а затем сочувствующе взглянула на меня.
– Сын?
– понимающе протянула она.
– Сын...- прошептал я, тяжело дыша после бега.
– В реанимации, - она сочувствующе посмотрела на меня.
– Посиди пока здесь. Туда тебя всё равно не пустят.
– Она сделала паузу.
– У неё инсульт.
Я не верил, что всё это на самом деле. Ей всего 38... Инсульт? Я знал, что сейчас должен быть рядом с ней, чтобы сказать, что люблю её, что она очень мне нужна. Очень - очень. Извиниться за свои ничтожные капризы и упрёки, за то, что редко обнимал её и говорил, какая она красивая. Моменты нашей с ней жизни медленно проплывали перед моими глазами, и все мельчайшие детали вдруг стали так важны. Наши близкие так уязвимы из-за своей любви к нам, они жертвуют ради нас кусочками себя: своей гордостью, своим здоровьем, своей личной жизнью. И мы никогда не спрашиваем их, насколько тяжело им это даётся. Моя мать драила полы в библиотеке и плевала на своё здоровье, чтобы вручить мне на день рождения новенький смартфон, "нормальный, как у всех, а не разваливающееся говно", а я с кислой рожей просто сказал "спасибо". Почему такие избитые и банальные вещи доходят до моих мозгов только сейчас?
Я не помню точно, сколько там просидел... Медсестра что-то говорила мне, видимо хотела утешить, подбодрить, но она не знала ни меня, ни её... Не знала ничего о наших отношениях, о том, что я чувствовал. Это было не её горе, и я не понимал, зачем она говорит то, что мне вовсе не нужно. Наверное, привыкла постоянно утешать пациентов и их родственников. Всё её показное сочувствие только бесило. Я был зол на себя, на неё и в принципе на весь окружающий мир.
Наконец, дверь открылась. Врач абсолютно равнодушно посмотрел в мою сторону:
– Родственник Завьяловой?
– Да...Что с ней?
– торопливо спросил я.
– Если бы обратились пораньше... Порой время решает всё.
– Я спросил, что с ней?
– Нам не удалось спасти пациентку.
Я не мог в это поверить. У меня было такое чувство, как будто я стою на краю обрыва и дна не видно, его скрывает плотный слой тумана - и вот только что на меня сверху опрокинули ведро ледяной воды, такой, что стало трудно дышать и захотелось убежать оттуда, сорваться с места. Но я знал, что если пошевелюсь, то упаду вниз, в пропасть. Я боялся выйти из этого транса, потому что здесь всё было нереально, а снаружи я вынужден буду признать, что остался один.
– У тебя хоть есть другие родственники?
– спросила медсестра с наигранным сочувствием.
– Нет, - очнувшись, сообщил я и только потом понял, что сказал. Они позвонят в социальную службу. Я ведь несовершеннолетний. Я бросился к выходу и, несмотря на окрики врача и медсестры, не собирался возвращаться. Я не думал о будущем, не хотел думать о более или менее счастливом прошлом. Я должен был опередить сотрудников социальной службы и добраться в квартиру раньше них, ведь в маминой больничной карточке есть наш домашний адрес.
Я вихрем пронёсся по квартире, собирая самое необходимое - еду и вещи в школьный рюкзак. Я тогда ни о чём не думал, просто убегал. Отойдя от дома на приличное расстояние, я немного успокоился. Мысли перестали шарахаться в моей голове, как бешеные. Кровь больше не стучала в ушах. Мне было 12. В детский дом я не собирался.
Конечно, я мог уехать куда-нибудь в тот же день. Но не уехал. Должен был узнать, где её похоронят. Я хотел навещать её. И я стал издалека следить за нашим домом. Приезжали работники социальной службы, просили соседей сообщить в случае, если им станет известно моё местонахождение. Приходила и парочка копов из местного полицейского участка. Клавдия Петровна и несколько маминых подруг занялись организацией похорон. Похорон, на которых меня не будет.
Маму хоронили рядом с бабушкой и дедушкой. Они прожили вместе долгую жизнь. А ей было только 38. Я сидел в лесу, за деревом, и ждал, пока все разойдутся. Народу было немного.
На самом деле, я до сих пор не осознавал реальности всего происходящего. Это было как во сне. Всё это время я совершал все действия бездумно, автоматически, ни с кем не разговаривая и не привлекая к себе внимания.
Я просидел на траве до вечера не пошевелившись. Когда стемнело, медленно вылез из своего укрытия, еле передвигая затёкшими ногами. Подошёл к свежей могиле и снова рухнул на землю. Я ничего не говорил ей, не оправдывался. Просто вдруг зарыдал в голос. Я не плакал ни разу до этого. А сейчас слёзы сами полились из глаз, а руки сжимали горсти земли. Как ни странно, мне стало легче, и я заснул прямо на могиле. Спать я толком до этого тоже не мог. То ли нервы, то ли боялся, что кто-нибудь обнаружит меня в сарае за домами. Хотя, честно говоря, кладбище тоже не самое лучшее место для ночёвки.