Чайки садятся на воду
Шрифт:
— Понял, — отвечаю, — отчего не понять. Доставим назад в лучшем виде.
До острова Вайгач шли мы трое суток. Качало не очень сильно, но Аленушкину туго пришлось. Уж так укачивался он! Одна тень зеленая осталась, ни есть, ни пить не может, глаза мутные стали, то и дело к борту бегал. Совсем было духом упал парень. В таких случаях лекарство одно — работа на палубе, да потяжелее, чтоб забыть и о качке и о болезни своей. Я и прописал ему побольше этого лекарства. Смотрю — парень стал пореже к борту бегать, в глазах живой огонек появился.
На третьи сутки вроде полегче
Выгружали всю ночь. Под утро первая шлюпка подошла к борту судна. Матрос бросил швартовый фалинь на палубу парохода. Аленушкин замешкался, прозевал момент и только-только успел схватить фалинь за самый кончик.
Ну, прозевал — и ладно, ему бы бросить фалинь, и дело с концом, еще раз подали бы со шлюпки. Только не догадался Аленушкин, не бросил. Вцепился в фалинь обеими руками, пытается удержать шлюпку, да разве удержишь! Шлюпка тяжелая, а быстрое течение так тащит ее вдоль борта судна, что и вдвоем без кнехта не удержать. Ну, значит, течение тащит шлюпку, шлюпка тащит фалинь, а фалинь тащит Аленушкина вдоль борта к корме.
Бежит он по палубе, глаза вытаращил, а бросить фалинь все не догадается. Со шлюпки кричат ему:
— Брось конец, салага чертова! Брось, еще раз подадим!
Только Аленушкин вряд ли в тот момент что слышал.
На кормовой палубе был у нас груз уложен — бочки и пиломатериалы. Здесь было — ни пройти, ни проехать. И когда Аленушкин добежал с фалинем до этого мести, он замер было на момент, соображая, что же ему делать теперь. А фалинь-то рвет из рук! Тогда Аленушкин вдруг прыгнул на планшир фальшборта и, не бросая фалиня, побежал по планширу к корме. Мы все так и ахнули. Ведь это все равно что в цирке новичку по канату ходить с закрытыми глазами!
Дальше ясно, что случилось. Шлюпка дернулась на волне, фалинь рывком натянулся, и Аленушкин полетел за борт.
Шуму много наделал, людей перепугал, а еще больше сам напугался. Когда его вытащили из воды, то долго не могли вырвать фалинь из рук — вцепился он в него мертвой хваткой.
Поднялся Аленушкин на палубу, а там старпом стоит, весь кипит от злости.
— Ты что же, такой-сякой и так далее, цирк тут мне устраиваешь?
А Аленушкин стоит, в глазах слезы, отвечает:
— Я забыл…
— Что забыл?
— Про бочки на палубе забыл…
— Бочки! Забыл! — взорвался старпом. — Будь я твой отец, выдрал бы тебя сейчас, чтобы не забывал, где находишься!
Аленушкин покорно кивнул:
— Это точно…
— Что точно? — оторопел старпом.
— Отец бы выдрал…
Старпом круто повернулся и ринулся на мостик.
Само собой, от меня Аленушкину тоже попало.
Вечером опять вызвал
— Ты мне чтоб его теперь за ручку лично водил по судну. Придем в Мурманск, сразу спишем на берег, понял?
— Понял, — отвечаю, — как не понять. Только я бы не торопился списывать. Все-таки Аленушкин, — говорю, — теперь, так сказать, боевое крещение получил — опыт уже имеет.
Старпом посмотрел сердито на меня и говорит:
— Вы меня со своими опытами под суд подведете. А ну как утонул бы он, кого к ответу притянут? И не уговаривай, боцман, спишу твоего салажонка.
— Он такой же мой, — говорю, — как и ваш. А паренек смышленый.
Но старпом махнул рукой, и с тем я и ушел.
Поругали тогда Аленушкина крепко и комсомольцы. Чудно было у них на собрании. Сидит Аленушкин в первом ряду, а его спрашивает комсорг:
— Ты знаешь, каким должен быть моряк?
— Конечно, — отвечает Аленушкин, — читал же я Станюковича.
— Тогда в чем дело? Почему у тебя все наоборот получается?
Аленушкин развел руками, вздохнул:
— Я стараюсь…
И так искренне, так жалостно произнес он это, что все собрание расхохоталась. Стали решать, как записать в протокол. Одни кричат: наказать надо, другие — не за что наказывать, сам все поймет. Так и разошлись без всякого решения. Самому предложили выводы сделать.
После Вайгача пошли мы на Новую Землю. Целых три недели шли от Губы Белужьей до Маточкина Шара. Штормило, и приходилось подолгу стоять под разгрузкой в становищах.
За это время Аленушкин окреп. Воздух морской, питание отличное — смотрим, щеки стали у него округляться, и вообще веселее стал чувствовать себя парень. Привык и к качке. И мы стали привыкать к нему. Да и то сказать — он не хныкал никогда, работал безотказно, старших уважал. А однажды удивил всех. Плавал у нас тогда плотником Симков. Он хорошо играл на баяне. И вот как-то вечером сидели мы в красном уголке, развлекались кто как мог. Симков потихоньку наигрывал разные мелодии на баяне. А когда он заиграл «Прощайте, скалистые горы», Аленушкин встрепенулся, прислушался — и как запоет!
Пел он замечательно. Все побросали свои игры, окружили Аленушкина, слушают. Долго он пел, много песен знал. Голос молодой, чистый, сильный, с переливами, ну, прямо за душу брал всех! За песни полюбила его команда. Такие концерты устраивали по вечерам — заслушаешься! Аленушкин запевал, а мы все с удовольствием подтягивали. И, как бы вам сказать, от песен этих, что ли, помягче становились люди на пароходе, душевней как-то…
Боцман помолчал, раскурил папиросу и продолжал:
— Через месяц вернулись мы в Мурманск. На полубаке у нас на швартовках третий помощник капитана командовал. Когда подошли к причалу, он приказал подать швартовый конец на берег. Матросы были уже наготове, конец тут же был подан и закреплен на береговую тумбу. И вдруг неожиданно капитан дал ход вперед и скомандовал убрать конец. Что уж там стряслось — не знаю, только судно быстро пошло вперед и поданный на берег швартовый конец стал стремительно разматываться с вьюшки. В таком положении что можно сделать? Ничего.