Чайковский
Шрифт:
Слова «в конце концов возьму свое», возможно, относятся к замыслу Шестой «Патетической» симфонии (Соч. 74), над которой Петр Ильич работал с февраля по август 1893 года. Премьера под авторским управлением состоялась 16 октября (28 октября) 1893 года, за девять дней до смерти Чайковского.
«Мне ужасно хочется написать какую-нибудь грандиозную симфонию, которая была бы как бы завершением всей моей сочинительской карьеры, и посвятить ее Государю, – писал летом 1889 года Петр Ильич. – Неопределенный план такой симфонии давно носится у меня в голове, но нужно стечение многих благоприятных обстоятельств для того, чтобы замысел мой мог быть приведен в исполнение. Надеюсь не умереть, не исполнивши этого моего намерения»[260].
Но в конечном счете Шестая симфония была посвящена племяннику Владимиру (Бобу) Данилову, к которому Петр Ильич питал романтические чувства. Сначала Чайковский собирался написать оптимистичную симфонию под названием «Жизнь» и начал над ней работать, но инструментовать свое сочинение не стал – оно разонравилось. Создалось впечатление, будто симфония написана просто для того, чтобы что-нибудь написать, ничего сколько-нибудь интересного и симпатичного Петр Ильич в ней уже не находил. Разочарование привело к сомнениям в собственных возможностях – не выдохся ли он, не иссяк ли талант?
Новый замысел возник в начале 1893 года. «У меня явилась мысль другой симфонии, на этот раз программной, но с такой программой, которая останется для всех загадкой, пусть догадываются, а симфония так и будет называться: Программная симфония (№ 6), – писал племяннику Петр Ильич. – Программа эта самая что ни на есть проникнутая субъективностью, и нередко… мысленно сочиняя ее, я очень плакал. Теперь… стал писать эскизы, и работа пошла так горячо, так скоро, что менее чем в 4 дня у меня совершенно готова была первая часть и в голове уже ясно обрисовались остальные части. Половина третьей части уже готова. По форме в этой симфонии будет много нового, и, между прочим, финал будет не громкое аллегро, а наоборот, самое тягучее adagio. Ты не можешь себе представить, какое блаженство я ощущаю, убедившись, что время еще не прошло и что работать еще можно»[261].
Работать еще можно! Давайте отметим в уме, что в феврале 1893 года у Петра Ильича начался очередной творческий подъем, это важно.
Программа Шестой симфонии известна нам со слов третьих лиц, поскольку Петр Ильич не счел нужным изложить ее публично. Николай Римский-Корсаков вспоминал, что, когда он после исполнения симфонии спросил Чайковского о программе, тот ответил, что программа, конечно же, есть, но оглашать ее нет желания.
Певица Александра Панаева-Карцова[262] передает следующие слова композитора: «Первая часть – детство и смутные стремления к музыке. Вторая – молодость и светская веселая жизнь. Третья – жизненная борьба и достижение славы. Ну, а последняя – это De profundis[263], то есть – молитва об умершем, чем все кончаем, но для меня это еще далеко, я чувствую в себе столько энергии, столько творческих сил; я знаю, что создам еще много, много хорошего и лучшего, чем до сих пор»[264].
Эти слова были сказаны после первого исполнения симфонии, то есть незадолго до смерти Чайковского. Отмечаем в уме слова: «Но для меня это еще далеко… и т. д.». Они тоже важны. А еще нужно отметить, что последний год жизни Петра Ильича был вел весьма активным. Состоялась поездка в Кембридж для получения звания почетного доктората (по пути Петр Ильич навестил свою любимую гувернантку Фанни Дюрбах). Сочинена Шестая симфония. В сентябре Чайковский побывал в Гамбурге на представлении «Иоланты». Сезон 1893–1894 годов был расписан буквально по неделям.
10 (22) октября 1893 года Чайковский приехал в Петербург. Его встречали Модест Ильич и Владимир Данилов. Модест Ильич вспоминал, что брат прибыл в хорошем расположении духа и пребывал в нем до тех пор, пока «присутствие его еще не огласилось в городе и он мог свободно располагать своим временем». Чайковский общался со знакомыми, бывал в гостях, ходил в театры, прогуливался по городу, словом вел себя совсем не так, как положено вести человеку, пребывающему в глубокой депрессии и помышляющему о том, чтобы свести счеты с жизнью. Так что версия о разочаровании в жизни и глубокой тоске, якобы подтолкнувших Петра Ильича к уходу из жизни, не имеет под собой оснований.
Осенью 1893 года в Петербурге была очередная эпидемия холеры. Об этом заболевании уже многое знали, в частности то, что его возбудитель обитает в сырой воде и погибает при кипячении, но эффективно лечить не умели ввиду отсутствия антибиотиков. Суть лечения сводилась к тому, чтобы создать организму благоприятные условия для выздоровления и ждать, справится ли он с инфекцией.
20 октября (1 ноября) 1893 года Петр Ильич, по-прежнему пребывавший в хорошем расположении духа, обедал у Веры Васильевны Бутаковой, той самой, которой был посвящен цикл пьес для фортепиано «Воспоминание о Гапсале». Вечером Чайковский смотрел в Александринском театре спектакль «Горячее сердце» по пьесе Островского. После театра он поужинал в ресторане Лейнера на Невском проспекте, откуда приехал «домой» – в квартиру, которую Модест Ильич и Владимир Давыдов снимали в доходном доме Ротина на углу Малой Морской улицы и Гороховой[265]. Утром следующего дня проявились признаки расстройства желудка, которым ни Петр Ильич, ни его окружение, сначала не придали большого значения, поскольку такое случалось часто. К вечеру состояние ухудшилось. К больному пригласили знакомого врача Василия Бертенсона, а тот, заподозрив неладное, вызвал для консультации своего старшего брата Льва, как более опытного доктора. Лев Бертенсон диагностировал холеру. Несмотря на старания врачей, состояние Петр Ильича продолжало ухудшаться. В 3 часа 15 минут 25 октября (6) ноября 1893 года он скончался.
«Дыхание становилось все реже, хотя все-таки вопросами о питье можно было его как бы вернуть к сознанию: он уже не отвечал словами, но только утвердительными и отрицательными звуками. Вдруг глаза, до тех пор полузакрытые и закатанные, раскрылись. Явилось какое-то неописуемое выражение ясного сознания. Он по очереди остановил свой взгляд на трех близ стоявших лицах, затем поднял его к небу. На несколько мгновений в глазах что-то засветилось и с последним вздохом потухло. Было 3 часа утра с чем-то»[266].
28 октября (9 ноября) 1893 года Петр Ильич Чайковский был похоронен в Некрополе мастеров искусств Александро-Невской лавры. Все расходы на погребение взял на себя император Александр III, а организацией похорон занималась Дирекция Императорских театров.
О Чайковском современники вспоминали много и охотно, причем многие выдавали за воспоминания свои фантазии. Помимо официальной причины смерти выдвигались версии о самоубийстве.
О мнимом «разочаровании в жизни» уже было сказано выше. Вряд ли Петр Ильич мог намеренно пить сырую воду во время холерной эпидемии, играя с судьбой в «русскую рулетку». Скорее всего, заражение произошло случайно. Это первое. И второе – в то время не было известно ядов медленного действия, имитирующих смерть от холеры, так что при всем желании Чайковский не мог покончить с собой с помощью яда при такой, явно холерной, симптоматике. Достаточно вникнуть в детали последних дней жизни Петра Ильича (а они описаны подробно), чтобы понять, насколько несостоятельна версия с отравлением.
Помимо самоубийства от разочарования, высказывалась версия самоубийства с целью спасения репутации. Якобы узнав об интимной связи с одним из молодых членов императорской семьи, Александр III поставил ультиматум: суд или самоубийство. По другому варианту, к смерти посредством самоубийства Чайковского, по тому же обвинению, приговорил «суд правоведов» – группа высших сановников, выпускников Училища правоведения, которые стремились сохранить репутацию своей alma mater незапятнанной.
Незапятнанной? Не смешите! Императорское училище правоведения имело репутацию рассадника мужеложства, и все об этом знали. Еще один скандал ничего бы не изменил. Это первое. И второе – никакого скандала не было бы, его бы замяли те же сановники-правоведы с согласия императора. Отдача Чайковского под суд по обвинению в связи с членом императорской фамилии не могла присниться Александру даже в страшном сне, поскольку такой процесс нанес бы ущерб репутации дома Романовых, а стало быть, и престижу империи. Какой суд? Какой ультиматум? К тому же в доме Романовых гомосексуализмом невозможно было никого удивить. Достаточно вспомнить великого князя Сергея Александровича, младшего брата Александра III, пользовавшегося расположением и доверием императора. Так что давайте не будем о судах… В случае крайнего недовольства государя Петр Ильич уехал бы на время за границу, где грустил бы по поводу снятия его произведений с репертуара императорских театров, только и всего.