Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
Шрифт:
Ничего из этой затеи не вышло. В райкомы и горкомы полетели письма активистов. Они требовали снять «позорную кандидатуру Гаврилова» с выборов. И добились своего. В ЦК ВЛКСМ избрали Карпова. Через несколько дней я уже знал имена этих активистов. Это были мои старые, еще со школы, подруги и друзья. Мои добрые марксисты не знали, куда деваться от стыда.
Слава Баху и Богу – мне удалось без особого труда сдать все экзамены и поступить в аспирантуру. А вскоре министр обороны подписал приказ об освобождении от службы в Советской армии двух победитилей конкурса Чайковского – Гаврилова и Плетнева.
В декабре позвонила мне
Отвез, помню, Рихтера на бетховенский концерт, а сам – прямиком к чекистам в их клуб, голубой особняк с лепниной, в переулке за главным зданием Лубянки. Полагаю, он и сейчас принадлежит славному племени палачей собственного народа, уж очень красив и богат. Желающие могут проверить.
Там уже фуршет – оливье, коньяки, икра. Моя милая дама в весьма преклонном возрасте, но с прекрасными манерами – улыбается, ручкой приветливо машет. Аккуратно уложенные, седенькие, подкрашенные под золотистую блондинку, волосы. Напудренное личико, небольшой красивый носик, голубые глазки, беретка, живое интеллигентное лицо, перчатки до локтей, красивое платье – голубое в белых чайных розах – совершенно очаровательная светская дама!
Сыграл свою программу. Аплодисменты. Все довольны. Болтаю с чинами. Жду, когда мне поднесут что-то вроде охранной грамоты и извинятся за причиненные неудобства. Готовлюсь всех немедленно простить и облобызать. Бывает, мол! Никакой грамоты мне не поднесли. Накормили и коньячком напоили. От души.
Пришло время мне покинуть особняк. Я взглянул было на мою благодетельницу – она развела ручками, сверкающими бриллиантиками, и подбадривающе мне кивнула, мол, наберись терпения, не за горами долгожданное освобождение. Подсадная утка.
Поехал домой. Морозный декабрьский вечер. Новый год скоро. Радоваться бы надо, а мне не радостно, а тошно. А дома эта моя метафизическая тошнота материализовалась в нечто страшное и реальное. Стало мне плохо. Очень плохо. Затошнило смертно, грудь сдавило до треска ребер, сердце стало то замирать, то выпрыгивать из грудной клетки. Стоять я не мог – сел. Потом и сидеть не смог – упал на ковер в своей комнате. Задохнулся. Пополз к балконной двери. Хотел ее открыть и подышать. Не смог.
В глазах сверкнули и погасли большие желтые звезды, мне показалось, что кровь во мне закипела и запузырилась, как шампанское, дыханье остановилось. Я завалился на бок и потерял сознание. Последние мысли медленно побежали в мозгах: «А-а, так вот как это. Совсем и не страшно. Приятно даже. Маму жалко».
Очнулся я ночью. Около трех. Дополз до телефона, вызвал скорую. Мелодичный девичий голос пропел мне в трубку: «Ладно, приедем, дверь открой, алкаш».
Приехали две красотки-спасительницы в белых халатах. Собирались откачивать тонущего в собственной блевотине алкоголика. Посмотрели на мою богатую обстановку, на картины, рояли, золотые диски на стенах и притихли. Сообщили на станцию, что случай очень тяжелый, и остались со мной до утра. Врачиха Светлана, очаровательная брюнетка, и медсестра Вика, девятнадцатилетняя блондинка. Была Вика похожа на Монро, только в сто раз красивее. Девочки померяли мне давление. 280 на 150. Вкололи мне магнезию.
– Что, пианист, переутомился? Доигрался? Отдыхать надо! А не то и в ящик сыграть можно. Ходить тебе нельзя. Мы тебя сейчас разденем, уложим и кровь возьмем. По инструкции надо бы тебя в стационар, но мы тебя полечим, последим, лежи уж дома.
На следующий вечер ко мне забежала Вика и объявила, что кровь у меня «странная». Кровь как кровь, только грязи в ней, как в мусорном баке на химзаводе – ртуть, тяжелые металлы и еще какая-то жуткая химия.
Я Вике рассказал все как на духу. Покачала головой милая девушка и заплакала. И несколько лет меня навещала.
Восьмая соната Скрябина
Во время депрессии конца восьмидесятого – начала восемьдесят первого годов Славе удалось уговорить меня выучить восьмую сонату Скрябина. Три года я увиливал, но отказать несчастному больному Рихтеру у меня не хватило мужества.
– Ну давайте, давайте, Андрей, а то я умру и никогда не услышу это произведение так, как бы мне хотелось, а Вы это можете!
Я согласился, но повесил нос, у меня не было желания погружаться в этот безумно сложный опус. Слава вежливо поставил ноты на рояль в своем зале. Деваться мне было некуда. И я начал потихоньку ковырять эти безумные параллельные кварты, летящие со всех сторон как метеоритный дождь. Слава посмеивался и «подбодрял» меня. Подойду к роялю, а на пюпитре поллитра лежит, или игрушка симпатичная, плюшевая.
Я заучивал проклятую сонату, а Слава почему-то в это время в ванной сидел. Ванная комната отделялась от зала крохотным коридорчиком. Плескался в воде и комментировал. Дурачился. Слава несколько раз рассказывал мне, как пытался выучить восьмую, но не смог. Мечтал сыграть, но жутко ее боялся, так же как и третий концерт Рахманинова. Отложил сонату Скрябина в сторону. А теперь ему было ужасно любопытно – одолею ли я эту музыкальную фурию, хватит ли у меня смелости исполнить ее в большом зале.
День за днем я грыз текст. Рихтер одобрительно крякал из ванной. Что он там делал?
Наконец, я сыграл сонату целиком. У Славы в зале. Слава слушал «премьеру» из ванной. Потом поздравил меня с проделанной работой.
– Жду премьеры в Большом Зале консерватории! – заявил Рихтер и лукаво посмотрел на меня.
Я был не против. Начал подготовку к концерту. Мое коньячнортутное отравление давало себя знать. Иногда меня били внезапные судороги, без всякой видимой причины приходило мучительное предобморочное состояние, нередко заканчивающееся нервным припадком. Слава мило пародировал мои падения и судороги. Своеобразное чувство юмора было у гертруда Светика.
В мае я отправился обыгрывать свою новую программу в городах Золотого кольца. Прибыл в Иваново. Там проходил фестиваль, назывался он, кажется, «Красная гвоздика». Или еще глупее, не помню. Мой концерт там имел такой успех, что даже озадачил рецензентов. В одной рецензии было написано: «Мы, затаив дыхание, слушали концерт и не понимали кто перед нами, новый Рихтер или Клиберн!»
Опять вспомнили «кучерявого» за кольцевой дорогой!
По дороге из Иваново в Кострому, в автобусе, я почувствовал, что ко мне возвращаются симптомы декабрьского отравления. Дыхание прерывалось, казалось, что грудь вот-вот треснет и сердце разорвется. Я прервал турне.