Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
Шрифт:
Райка продолжает: «Да мне все равно, у меня, Андрюшенька, одна женщина есть, близкая моя подруга, помогает мне часто, а я ей. Эта женщина так сильна, что все на свете сделать может, а уж московскую таможню разогнать для нее – пустяк. У меня ее телефончик есть, что я попрошу – она все сделает. Ну и я для нее – тоже все. Дозвонилась я ей тогда, нас мигом отпустили и извинились еще, козлы, за ошибку… Долго к телефону не пускали».
А на следующий день Райка была задумчива, даже грустна. Не выспалась, думал я, побледнела и на нас с Танькой не смотрит. А мы по-прежнему кутили, гуляли, купались, вечера проводили в порту под неусыпной заботой бармена Сережи. Но что-то произошло. Помню, сердце сжималось тогда у меня как у барашка, которого на заклание
Как все просто! Старая история. Иосиф и жена Потифара. Я неподвижно лежал у себя в спальне, на кровати. Тосковал. Таньку забрали в высотку. Ее с сентября, как мы с Кавказа вернулись, в консерватории запугивали, говорили, что выгонят, если от мужа не уйдет.
После операции Тане сказали, что у нее никогда не будет детей. А она спросила своими от глубокой анестезии пересохшими губами: «Как там мой любимый? Как он себя чувствует?»
Таня металась между мной и своими безжалостными родителями, о делишках которых и не подозревала. Мне было ее ужасно жаль. Но я думал о том, как же мне теперь живым из капкана выбраться. На улице Наташи Кочуевской мне намекнули, что у меня только один выход есть – работать на них. Тогда, сказали, подскажем, как тебе себя вести, как из ямы вылезти. Блефовали. Я к тому времени уже все понял, все ниточки этой мерзкой истории в руках держал. А что толку?
С такими примерно мыслями отправился я под Новый год на Николину гору. По приглашению Славы. Сказал Рихтеру, что немного побуду у него на даче, а встретить праздник хочу с Таней. Хочу, дескать, попробовать наши отношения спасти. Потянуло меня тогда к жене. Таня назначила мне «тайное свидание» у дома на Восстания. В десять вечера.
Слава был со мной в тот новогодний вечер очень деликатен. Постарался мне внушить, что надо вооружиться терпением и ждать. Но ждать не пассивно, а работать, как ни в чем ни бывало, пестовать мастерство и расширять репертуар. А когда придет долгожданный день освобождения, тогда – «всем им показать». Какие же мы все мастера советовать, когда больно не нам, когда не нас бьют!
Я был готов жить так, как советовал Слава, но меня грызла мысль о несостоявшемся сотрудничестве с Гербертом Караяном. Мне так хотелось поработать с этим блестящим артистом, который тогда находился на пике славы, влияние которого на весь мировой музыкальный процесс невозможно переоценить. Я чувствовал, что его эпоха быстро уходит. И действительно, ко времени моего «освобождения из советского плена» здоровье его было сильно подорвано. Наши рахманиновские планы ушли в небытие.
Мы со Славой, как всегда, увлеченно беседовали, когда я вдруг вспомнил, что назначил свидание Тане. Я попрощался и газанул на своем «мерсе» через замирающую в новогоднем обмороке Москву к площади Восстания. Подъехал к высотке около одиннадцати. На условленном месте никого не было, мела метель. Таня меня не дождалась. Она знала, где я был сегодня, и решила, что я о ней «там», с «этим», забыл. Я бегал по тротуарам вокруг мрачного здания, искал жену. Так я встретил новый, 1980 год.
Охота
24 января 1980 года скончался Станислав Генрихович Нейгауз. Не дожил двух месяцев до 53 лет. В мрачном пастернаковском доме собрались его ученики. Сын Стасика, маленький Гаррик, в расклешенных по моде штанишках вызывал всеобщее сочувствие. Не находила себе места возлюбленная Нейгауза – красавица-француженка Бриджит Анжерер. В платке и с зареванным лицом она сразу превратилась в русскую бабу. Православный священник, бывший музыкант, начал панихиду. Профессора-евреи, приехавшие на скорбную дачу, как по команде, вышли во двор. И стояли там без шапок в глубоком снегу.
На следующий день состоялась гражданская панихида в Большом Зале консерватории. Слава играл «Террасу» Дебюсси, то и дело забывая текст. Рядом с гробом играть трудно. К чужим смертям Слава относился равнодушно. Но на панихидах смущался, не знал толком, как себя вести, порой не к месту шутил и смеялся. И ошибался в тексте.
По Большому залу слонялись пьяные консерваторские придурки с красными повязками на рукавах – дежурные по похоронам. Доцент фортепиано и завкафедрой иностранных учащихся, Иван Олегов – балагур, стукач и сексуальный маньяк, едва держался на ногах. Похороны потому так любимы многими русскими людьми, что можно поплакать, и легально, на людях, налакаться водки.
Говорили, что у бедного Стасика пошла горлом кровь и «внутри все полопалось». Я заметил запекшуюся в уголках рта трупа кровь. Прощай, Стасик! Безобразно рано ты от нас ушел. И вообще все паршиво! Советский лицемерный спектакль, ошибающийся Рихтер, стукачи и пьянь…
В феврале ко мне стали наезжать иностранные гости – агенты из Германии, продюсеры из Англии. Проверяли, в каком состоянии тело. Тело было в порядке. Первые «невыездные» месяцы не так трудны. Все кажется, вот проснешься завтра утром – и кошмар кончится. Защитная реакция психики. Опытные сидельцы рассказали мне, что «самые трудные – второй, седьмой и одиннадцатый годы». Утешили.
Мало кто догадывался, кто стоял за враждебными действиями против меня, поэтому ко мне по-прежнему приходили люди. Иногда я веселился, но по ночам мне становилось плохо. Грудь давил век-волкодав. Когда подступало отчаянье – я не садился в арбатский троллейбус, а залезал в свой любимый «мерседес» и колесил до изнеможения по пустой зимней Москве.
Таня то застревала у меня на недельку, то пропадала на полмесяца. Вместо сближения, еще недавно казавшегося неотвратимым, мы отходили друг от друга все дальше и дальше. Между нами росла невидимая стена. Достопочтенные родители моей жены из кожи вон лезли, чтобы вовлечь Таню в учебный процесс и делание карьеры. Она была тогда на первом курсе консерватории, ей надо было завоевывать медали на конкурсах и сдавать зачеты-экзамены.
И Рихтер тоже делал все, чтобы Таня «покинула мое сердце» и побыстрее. Ревновал к ней меня безумно. Дело доходило до отвратительных сцен. А я любил их обоих (по-разному, разумеется) и пытался, как мог, разрядить ситуацию. При Славе – не упоминал и имени Тани. В разговорах с Таней – забывал о существовании Рихтера. Помогало это мало. И Рихтер, и Таня, чуть что, превращались в злобных и вздорных ревнивых баб.
Заходим со Славой к одному знакомому пианисту. У него там девушка сидит. Красивая, высокая, стройная. Слава вскрикивает, как будто его тарантул ужалил: «Это что, ваш Пупсик?!» Так я иногда Таньку дразнил. За кукольную физиономию.
– Нет, нет, Слава, Пупсик совсем другой, эта девушка моего друга.
Он успокаивался, расслаблялся, и мы спокойно болтали всю ночь напролет.
Увидит Таня меня где-нибудь случайно с Рихтером. Потом дома орет: «Опять ты шляешься с этим старым педерастом? И не надоело тебе ему задницу подставлять?!»
Ко мне тогда стала иногда заходить моя давнишняя поклонница, юная японка Хидеко, дочь японского дипломата. Она брала частные уроки фортепьяно у моей матери. Хидеко исправно посещала мои концерты в Западной Европе, присутствовала на генделевских вечерах с Рихтером в Туре. Хидеко была похожа на изящную статуэтку из слоновой кости – маленькая, хрупкая, с изумительной фигурой.