Чеченские рассказы
Шрифт:
Чеченская ночь густо поглотила палатку командира полка. Врытые вокруг палатки БМП можно было разглядеть, если упереться в них лбом. Ещё хорошо было видно БМП, когда в чёрном небе спускались на невидимых парашютах осветительные мины. Бойцы перекрикивались на постах, изредка постреливали парами одиночных выстрелов и ходили друг к другу в гости за затяжкой сигареты. В палатке Лихолат едва держался от усталости. Виноградов взял у него исписанный лист бумаги и вычеркнул ошибку омоновцев: "Тебя
Потом Виноградов прошагал от стола палатку по диагонали, бросая скачущую тень и щёлкая пальцами (как щёлкают, призывая официанта). Сел за стол и вычеркнул совсем омоновцев, частично заменив их подразделением седьмой роты (действительно выдвинувшимся к месту боя, но не успевшим из-за отсутствия соляры). Борисенко Виноградов не вычеркнул (он знал о его поездке к "омоновцам" всё). Героический Борисенко чётко вписывался в нужную Виноградову и обретающую очертания реальность.
Ещё дважды Лихолат переписывал рапорт. Он запарился до того, что чуть не снял с себя китель в палатке командира полка, но вовремя спохватился. В конце концов, Виноградов выгнал Лихолата и занялся с помощью начальника штаба составлением собственного рапорта. (Начальник штаба Голубев тоже всё время присутствовал в тускло освещённой палатке вместе с майором Чахальянц, отвечавшим за тыл; но оба молчали в тени.)
Лихолат выскочил наружу и, налетев на БМП, выматерился накопившимися за день словами. В его (впрочем, негромкой) речи попадались и не матерные слова: "…сука… понаставил бэх у палатки, а колонны без прикрытия ездят… крыса… ногу сломишь…" Когда Лихолат закончил материться, выстрелил миномёт, и в небе повисла осветительная мина.
Кто такие шмаравозники?
Не падшая,
Но бросивший камень…
В Астрахани меня вывели за штат. События моей жизни вдруг оборвались. В тот год я, как мятежный пират, уцелевший и от корабельного бунта и от шторма, болтался без дела, не зная, куда приткнуть свое буйство.
Я снимал саманный домик: он строился как времянка, был мал, низок и скособочен. Здесь, внимая русской вековой мудрости, я просто ждал, надеясь, что авось что-то изменится само. Так в общем-то и случилось. Меня уволили. Потом по суду восстановили, и, хорошенько отдохнувший, я уехал в Грозный…
Но, вспоминая позже тот неполный год, я думаю: какое это было прекрасное время… Был ли я счастлив? Пожалуй, все-таки нет, человек ведь всегда недоволен жизнью.
– В каком полку… служили?..
– … никогда не интересовался подобной мерзостью…
В черные южные вечера, когда наконец тебя обдает свежестью погасшего дня, ко мне приходил Сантуций. Был он родом из Темрюка, служил в
Волгограде, мы с ним учились в Краснодаре в университете, а в
Астрахань его занесло потому, что у него здесь открылось наследство
– вполне приличный кирпичный дом его бабушки на улице Юбилейной – я был там; неудобство этого дома заключалось лишь в том, что бабушка еще не умерла к тому времени.
Мы пьем водку.
Мой собеседник слишком занят собой, чтобы слышать меня… он не умолкает; он подробно повествует о своей работе, но вдруг спрашивает:
– А ты чем занимаешься?
(В то время я не был особенно занят, но все же нашел удовольствие в изготовлении рагрузки; я шил с усердием, совершенно не зная, понадобится ли мне этот элемент обмундирования головореза: у меня неожиданно получалось, и, как помнится, я имел даже потребность похвалиться результатом…):
– Да вот, шью разгруз…
– Хорошая у меня, Миха, работа, выгодная: и молоко, и кефир вчера домой принес… – совершенно не слушая меня, продолжает Сантуций свои подробные предложения…
Вдруг:
– А как Лаура твоя? (С ухмылкой скепсиса на лице.)
– Да она…
– Послезавтра – представь! – зарплата будет…
…И вот передо мной выкладки по последним двум его зарплатам. Надо сказать, что Сантуций, возможно, из-за того, что закончил истфак, выражает свои незатейливые мысли очень красочно, постоянно оперируя причастными оборотами. (В анналах исторического факультета КубГУ покоятся и корни меткого сицилийско-китайского наименования русского парня Сани Иванцова – Сантуций: иначе его давно никто не называет.)
В 2000 году Саня водил штурмовую группу в Грозный и целиком остался во власти этого пламенного впечатления. Он до сих пор отчетливо слышит чеченские голоса и крики “Аллах акбар!”. На девятое мая в свой канареечный пиджак он вкалывает орденскую планку.
Кроме этой малиновой ленточки (и еще одной – ало-зеленой), ничего героического в нем нет: сейчас это приворовывающий охранник с бритым черепом и белесыми бровями под кепкой. От контузии у него подергивается правое веко. Он командовал ротой, а теперь его жизнь прозаична, и он пьет.
Он смотрит на меня и говорит всегда невпопад, обычно обрывая мою фразу:
– Только мы, Миха, с тобой воевали!.. – его уставшие глаза ребенка пусты…
…Достоин поклонения познавший всю глубину той несовершенности, но не черствеющий…
Игорь приносит майский чай и сахар-рафинад. Мы беседуем до утра и всегда пьем только чай. Игорь почти не пьет водку. Каждую неделю он пробегает на стадионе “Динамо” три километра, но, когда идет домой, потный и оздоровившийся, закуривает сигарету Winston: курение помогает ему сосредоточиться, а водка – нет.
Мы говорим о классической литературе, истории и философии Веллера.
Игорь интеллигент в седьмом поколении. Русский интеллигент, который служит в милиции. Это все равно что еврей, севший на лошадь, шутит он. Мы пьем чай и курим его Winston.
В сердце Игоря внезапно расходится рана развода. Его лицо, похожее на вдумчивое лицо учителя географии, начинает брызгать слюной, руки жестикулируют с сигаретой в пальцах. Дым вьется в старательно выбеленный потолок, слова Игоря молотками бьют о воздух. Ему надо выговориться от несчастья.