Чеченский след
Шрифт:
— Первый раз я влюбился в первом классе, — мечтательно произнес Аслан.
— Молодец! — похвалил его Баклан шепотом. — Правильно заводишь!
— Это была девушка из десятого класса! Нас, первачков, десятиклассники за ручку провели в класс. Меня вела самая красивая девушка в школе! Все смотрели только на нас! Потом целый год я на каждой перемене обязательно бегал к дверям десятого класса смотреть на нее. У нее был парень, с которым она дружила. Он меня не ревновал. А один раз они взяли меня с собой на новогодний вечер. В нашей школе. У нас же, у малышей, был только утренник, а у них настоящий новогодний бал. Мы вместе пришли в школу… Только меня не пустили. И они повели меня обратно, домой. До сих помню,
— А она постарела! — обрадовался такому финалу Баклан.
— Не очень, — смутился Аслан. — Но… У нее своя семья, куча детишек, наверное.
— Так ты ее больше не видел? — поразился седой.
— Говорят, что она с мужем и с родителями уехала в Турцию.
— Да поможет ей Бог! — заключил рассказ старик.
С этого дня Аслан стал регулярно рассказывать о своей счастливой довоенной жизни. О друзьях-товарищах, о мальчишеских проделках, о семейных поездках к старикам в деревню. О похоронах дедушки и бабушки. О старой учительнице музыки, которая так и не сумела выучить маленького Асланчика игре на пианино. Камера слушала с интересом. Все было уже переговорено, рассказано… Поэтому новый человек воспринимался как кладезь информации.
— Асланчик упрямый, как ослик, — горестно приговаривала она. — Легче собаку научить разговаривать, чем заставить его выучить гаммы. Не зря говорят, что в музыканты нужно выбирать только еврейских детей. Они исполнительные и послушные! Не то что вы, чеченцы!
Аслан рассказывал, словно перелистывал давно потерянный старый альбом с фотографиями.
9
Ковалев оказался молодым человеком высокого роста, с семитской внешностью, лет этак на семь старше меня и не очень походил на следователя. Хотя кто знает, как должен выглядеть следователь? Не всем же быть похожими, к примеру, на моего друга Александра Борисовича Турецкого. Ковалев обладал типичной внешностью «ботаника», чему немало способствовали его очки. Именно не профессора там, не академика, не просто умного человека, а «ботаника», что у любого нормального человека вызывает легкое и необъяснимое отвращение. Вот и этот — вроде и придраться не к чему: и выглядит прилично, и сам из себя не убогий, не хромой, а все равно я почувствовал некоторое внутреннее напряжение.
— Здравствуйте, — улыбаясь, протянул мне руку Ковалев.
Пришлось пожать. Впрочем, может, я зря так? Внешность — она обманчива. Посмотрим.
— Здравствуйте, — произнес в ответ я, ничем не выдав свое к нему первоначальное отношение. — Я по делу Магомадова.
— Конечно, я помню, вы звонили. Я так понял по нашей с вами телефонной беседе, что вы всерьез полагаете защищать Магомадова?
Я искренне удивился:
— Да, вы правильно поняли. Я же его адвокат.
Он покивал:
— Конечно, конечно. Только неужели вы думаете, что сумеете доказать его… — Ковалев помялся, — невиновность?
— Это моя работа, — пожал я плечами.
— Однако, несмотря на вашу и ваших коллег работу, по закону… м-м… «преступник должен сидеть в тюрьме».
— Суда еще не было, — сухо возразил я. — А потому Магомадов не преступник.
Я не понимал, почему Ковалев играет со мной в кошки-мышки, к чему все эти прописные истины. Нам обоим вроде не по двадцать лет.
«Ну-ну, — подумалось мне. — Попробуй догони».
— Ну, суд как раз не проблема, — усмехнулся Ковалев.
— И доказательств у вас опять же нет.
— И доказательства
— Чьего желания?
— Желания того, кто имеет власть.
— Марченко, например, — брякнул я наугад, чтобы окончательно проверить свою пока единственную версию. И не промахнулся.
— Марченко, например, — повторил Ковалев, но уже с утвердительной и несколько издевательской интонацией.
Ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним.
— То есть вы даже и не скрываете, что дело сфальсифицировано? — Я даже не очень удивился его наглости. Такие мне уже попадались. К сожалению, чаще, чем хотелось. Уверенные в собственной силе индюки. Правда, из-за этого-то индюки и попадают обычно в суп. Не все, к сожалению…
— Ну вы же неглупый человек, — ответил Ковалев, хотя вряд ли он на самом деле так считал. — Рано или поздно сами бы догадались.
— Тем не менее я бы хотел ознакомиться с материалами дела.
— Пожалуйста, — пожал плечами Ковалев, вытаскивая из ящика письменного стола папку.
Я открыл ее и углубился в чтение.
С самого детства Саша Ковалев испытывал ко всем окружающим его людям какую-то необъяснимую легкую брезгливость. Сам же патологически стремился к абсолютной чистоте и аккуратности — причем не только в собственном внешнем виде. Все, что он делал, также должно было отличаться абсолютной законченностью, завершенностью. Может, с точки зрения общепринятой морали не все его поступки были правильны и кристально чисты, но они вели прямой дорогой к его цели. Цель эта формулировалась поначалу довольно просто — выбиться в люди. Выбраться из подмосковного Серпухова, где никогда и ничего не произойдет, выбраться из своей нищей семьи, где спивающаяся мать и двое младших сестер-двойняшек, а про отца никто и никогда не вспоминал. Ну а советская школа в те времена легко открывала дорогу тем, кто был согласен на любые средства в достижении цели. А Саша Ковалев был согласен.
Он старательно учился и, разумеется, был отличником. Принимал активное участие в пионерской, а потом и комсомольской жизни, ездил на районные олимпиады и на некоторых даже побеждал. Но, несмотря на всю его старательность и отличную учебу, его не слишком жаловали учителя, не говоря уж об одноклассниках. Те поначалу даже подкарауливали его в темных углах, чтобы как следует избить. Но после этого Ковалев не менее жестоко мстил им, благо он был и сам не слаб. И к тому же злопамятен. Так что через какое-то время избиения прекратились и одноклассники просто старались держаться от него подальше. Ковалев, правда, не слишком страдал от этого бойкота.
В десятом классе он похоронил мать — с некоторым облегчением даже: ее пьянство и, скажем так, не самый достойный образ жизни портили Александру Ковалеву репутацию в комитете комсомола. Сестер он пристроил в швейное училище, так как никаких особых надежд они не подавали.
На мехмат в МГУ он поступил с первого раза — и золотая медаль помогла, и рекомендации от райкома комсомола. Но, проучившись один курс, вдруг понял, что ничего особенного из него не выйдет: одной старательности и аккуратности без каких-либо сногсшибательных способностей не хватит, чтобы стать кем-то в математике. Он отслужил в армии — по счастью, попал в ГДР. В Германии он почувствовал запах денег — но только почувствовал: по-настоящему прикоснуться к более или менее крупным суммам ему не довелось. Вернувшись в Москву, Ковалев перевелся с мехмата на юрфак и благополучно его закончил. Он, однако, так и не успел добиться хоть какой-то ощутимой власти — началась перестройка, и кому-то из его бывших одногруппников, державших на него зуб, вспомнились его комсомольские заслуги.