Чехарда

Алексин Анатолий Георгиевич

— Не повторяй моих ошибок: не смотри в нашу сторону. И вообще не вспоминай о том, что мы тебя слушаем. Сразу же возникнут натянутость и неестественность. А это практически все сводит на нет! Поверь моему опыту…

Мама часто перенимает у людей, которые ей нравятся, их любимые словечки и выражения. «Практически» — это было слово Лукьянова. Еще он любил говорить — «пройденный этап» и короткое слово «дело».

Я никогда не видел Лукьянова, но мне казалось, что я узнал бы его, даже встретив где-то на улице. Особенно если б это было поблизости от управления

строительством, где Лукьянов работал. Я бы сразу понял, что это он: солидный, стремительный, никогда не оглядывающийся назад. И его манера говорить, его любимые выражения тоже были мне хорошо известны, потому что у мамы есть еще одна интересная особенность: разговаривая, она иногда повторяет последние фразы своего собеседника. Ну, например, обсуждая с Лукьяновым по телефону разные финансовые вопросы, она задумчиво повторяла его последние мысли: «Значит, вы считаете, что это практически пройденный этап?», «Для пользы дела мы должны считать это пройденным этапом? Вы так считаете?…»

Повторяя за собеседником его последние слова, мама как бы обдумывает, верны они или нет, может ли она согласиться или должна возразить. С Лукьяновым мама порою вступала в решительный спор. И чем больше горячилась, тем чаще употребляла его словечки:

«Практически вы не правы! Если думать о пользе дела, мы должны…»

Споры иногда заканчивались и маминой победой. Но она не ликовала по этому поводу: она уважала Лукьянова.

— Ну что ты волнуешься? — сказал я маме в день первого отчетного концерта, на который были приглашены дети. — Ведь я всего-навсего объявляю…

— Всего-навсего объявляешь? — повторила мама. — Нет уж! На этих концертах ты должен доказать всем и самому себе, что ты вовсе не «объявляла», что ты — артист!

Наверно, из-за того, что я должен был это доказать, мама и испытывала такое большое нервное напряжение.

— Особое внимание обрати на пересказ содержания песен, которые вы исполняете на иностранных языках, — предупредила мама. — Мы должны почувствовать, что с твоей помощью путешествуем по земному шару…

Путешествовать наша семья привыкла! А папа волновался за Мандолину:

— Если будет провал…

— Виктор Макарович тоже за него беспокоится, — сказал я. — Вы садитесь, пожалуйста, рядом с Димулей!

— Ты бы узнал все-таки его имя и отчество. Нам с мамой не очень удобно… Ведь мы с ним не пели в хоре!

Чтобы Володька недолго мучился, Виктор Макарович выпустил его в начале программы. «Дунайские волны» были нашим четвертым номером.

Я громко назвал Володьку «Владимиром» и «солистом». Он вышел, сел, склонился над своей мандолиной, как над ребенком… И словно бы стал баюкать ее.

Как только я вернулся за кулисы, на меня налетел Дирдом. Каким образом он успел за две минуты добраться из ложи до меня — до сих пор понять не могу. Вид у Дирдома был такой, будто он только что выпил стакан рыбьего жира.

— Ему… — он указал на Виктора Макаровича, который, казалось, плыл в этот момент по Дунаю, — ему я не могу сейчас высказать… Но у тебя же в руках программа, которая утверждена! Где тут «Дунайские

волны»? Покажи мне…

— Это идет сверх программы, — объяснил я.

— А кто это «сверх» утвердил?

— Мандолина — одаренная личность! — сказал я. — Послушайте, как он играет…

— Есть правила приема в хор! Есть утвержденный порядок! Я объяснил это его родителям. А они, значит, с черного хода?

У Дирдома была манера долго втолковывать людям то, что они уже давно поняли. Он продолжал объяснять мне, что правила на свете для всех одни, что не может быть исключений… Проверил, не вписано ли в программу еще что-нибудь такое, чего он не слышал.

— У нас во дворе… — начал я.

— Здесь не двор! — вскрикнул Дирдом.

И тут «Дунайские волны» кончились. Как Володька играл, я, к сожалению, не услышал. Но важней для меня было другое…

— Послушайте! — снова воскликнул я.

Я знал, что ребята из нашей школы сейчас будут кричать «бис!» и скандировать. Об этом мы твердо договорились.

Они начали кричать… И даже слишком громко. Некоторые стучали ногами, о чем уговора не было.

— Триумф! — сказал я.

Но Дирдом испарился. Он не хотел быть свидетелем нашей победы.

Володька заиграл снова… На «бис» в первом отделении исполнялись только «Дунайские волны». А Виктору Макаровичу Дирдом ничего не сказал о Мандолине. Ни слова… «Значит, мы действительно победили!…» — ликовал я.

Но главным в тот день было не это…

5

Главным было то, что я услышал от Виктора Макаровича, когда мы возвращались домой.

Он очень устал. Останавливался чаще, чем всегда, и дольше, чем всегда, растирал икры ног.

Мы шли и молчали… Потому что все восторги по поводу концерта я успел высказать ему еще в Доме культуры.

Когда мы уже подходили к дому Виктора Макаровича, он вдруг печально сказал:

— Я счастлив.

— Да! Мы сегодня рванули!

— Не в этом дело. Я слышал, как Димуля звонил в больницу жене. Ее не позвали. Тогда он попросил сестру передать, что Володю вызывали на «бис». Я счастлив… — Он помолчал. И добавил: — Но как этот Мандолина похож на Димулю! Когда он первый раз пришел на репетицию, мне показалось, что я помолодел лет на тридцать. Вот сейчас, думал я, появится Римма в красном галстуке, встанет рядом — и они запоют!

— Голова такая же круглая, — согласился я. — Только с волосами и без очков. А Дирдом, говорил, что его лицо нам не подходит. Он считает наши дневники нашими лицами!

— Пушкин тоже не мог овладеть математикой, — сказал Виктор Макарович. — И что же, если бы Пушкин поступал к нам в литературный кружок…

— Дирдом бы его не принял! Потому что его лицо могло бы испортить лицо Дома культуры…

— И мое лицо может испортить. А верней, мои ноги, — с печальной улыбкой сказал Виктор Макарович. — Поэтому я сегодня дирижировал вашим хором последний раз.

Виктор Макарович умел показывать фокусы и любил розыгрыши… Я посмотрел на него с недоверием.

— В последний раз, — повторил он.