Чехия и чехи. О чем молчат путеводители

Перепелица Вячеслав

Думаю, большинству чехов многое сразу стало непонятно. Многое из того, что мы сами понять не могли, но давно привыкли считать за данность. Почему по дороге к светлому будущему всего человечества, коммунизму, так плохо с кормежкой. Почему собственные лавочки, пивные и отельчики, на которые они горбатились всей семьей, должны теперь стать «общенародной собственностью». Почему некоторые из них должны пройти «перевоспитание» в трудовых лагерях: не чета, конечно, сталинским, но тоже неприятно. А многим чехам, наоборот, все сразу стало ясно – с Большим Братом им не по пути. Однако симпатия к русским людям у чехов сохранилась. У самых же наивных и доверчивых даже симпатии к Советскому Союзу. Тут и память о весне 1945 года играла роль, и великая русская литература, и театр, и балет, и Юрий Гагарин. Вернувшись с похорон Сталина, подозрительно быстро умер Климент Готвальд, через несколько лет снесли исполинский памятник вождю всех народов, возвышавшийся над Прагой, и началась «оттепель». Туристы ездили в гости друг к другу, рабочие коллективы из городов-побратимов, пионеры (шутка ли – чешскому школьнику побывать в «Артеке», искупаться в Черном море!). Принимали великолепно, с искренним, не показным дружелюбием. Об этом многие вспоминают, кто посетил Чехию в социалистические времена. Единственное, что, на мой взгляд, могло несколько насторожить чехов: представители

самой передовой страны социализма активно закупают у них ковры, посуду и трикотаж. Зато подкупали простота, открытость и душевная щедрость русских. Помните, как говорил мой чешский коллега, возивший наших туристов еще в советские времена: «Русское сердце лучше, чем чешское сердце». Много чешских студентов училось в наших институтах, иногда и смешанные браки возникали. Из такого «контингента» некоторые сейчас работают русскоговорящими гидами, так что я знаком со многими. Они мне рассказывали, что до сих пор живут как бы своеобразными диаспорами, постоянно общаясь. И на посиделках неизменно поют пионерский гимн «Взвейтесь кострами синие ночи». Кстати, о пионерах. Поощрялась переписка со школьниками из соцстран, адреса которых специально публиковала «Пионерская правда». Обычно такая переписка быстро выдыхалась, но иногда захватывала обе стороны и продолжалась в половозрелом возрасте, выливаясь в трогательную дружбу или даже романтические отношения. Один мой немолодой турист порывался выскочить из автобуса, когда проезжали город Йиглаву, где жила его давняя эпистолярная возлюбленная Янушка. И лишь сидящая рядом законная супруга властной рукой удержала его от этого шага.

Одним словом, все было хорошо до конца шестидесятых годов. Я, тогда еще школьник, увидел у двоюродной сестры самоучитель чешского языка. Она объяснила, что собирается съездить в Чехословакию. И добавила: «Это последняя страна, где нас еще любят…»

И как же можно все испортить!

Шестьдесят восьмой год

Мы тут сеяли мирно и жали,Добиваясь рекордов в труде,На соседей мы зла не держали,Мы добром их держали в узде.Игорь Иртеньев

Года два я в разговоре с туристами преспокойно употреблял обороты: «До шестьдесят восьмого года… после шестьдесят восьмого года», будучи абсолютно уверен, что все понимают, о какой знаковой дате нашей истории идет речь. Какие нужны пояснения, если говоришь: «После семнадцатого года», «До войны», «После перестройки»? И вот однажды молодая семейная пара – очень грамотные и любознательные люди, надо сказать, которым, правда, еще не исполнилось тридцати, – попросили меня: «Вячеслав, вот вы говорите: шестьдесят восьмой год, после шестьдесят восьмого года. А ведь мы не знаем, что в шестьдесят восьмом году было. Расскажите, пожалуйста!» А к их просьбе присоединилось еще несколько туристов. И тут я хлопнул себя ладонью по лбу: как же я забыл о том, о чем с тревогой пишут педагоги и социологи, – нынешние дети историю знают разве что в интерпретации компьютерных игр-стрелялок или американских фильмов. Это наше поколение знало и горячо обсуждало с дошкольных лет все основные послереволюционные события. Правда, тоже в несколько вольной интерпретации: в основном в виде антисоветских анекдотов. Зато никому из нас не надо было объяснять, чей это картавый говор пародируется: «По девочкам, по девочкам! Денег не хватит – бгоневичок заложим. Тгоцкого не бгать – пгодаст, пгоститутка, непгеменно пгодаст!» (Слова принадлежат В. И. Ленину, который своих противников действительно обозвал политическими проститутками.) Или кто кому говорит: «Попытка нэ пытка. Правильно, Лаврентий Павлович?» (Это Сталин говорит Берии.) А кому это наши хирурги сделали сложную операцию по расширению грудной клетки, а то ордена и медали вешать уже некуда? (Л. И. Брежневу, обретшему к концу жизни невинную старческую слабость к многочисленным наградам, так что существующих не хватило, приходилось для него специально придумывать и учреждать.) Мы тогда просто купались в политике и разбирались в ней прекрасно. Даже второгодник Игорь в третьем классе доверительно поведал нам, одноклассникам, на пустыре за школой: «Ленина отравила жена Сталина, а Сталина отравила жена Ленина». Однако мы, надо отдать должное, дружно его высмеяли: «Налицо очередная фальсификация исторической правды, Игореха!»

А что нынешняя молодежь? Прочти им стишок: «Это что за большевик / Лезет там на броневик? / Он большую кепку носит, / Букву „эр“ не произносит» – так процентов десять неуверенно подумают про Ельцина, в 1991 году лезущего на танк, еще столько же решат, что это про коммуниста Зюганова, неизвестно куда лезущего, а большинство просто пожмут плечами… Вот и приходится объяснять, как помню и как умею.

К 1968 году недоуменных вопросов в головах здравомыслящих чехов накопилось слишком много. На дороге к коммунизму, куда следовало идти строго по маршруту, указанному ЦК Коммунистической партии Советского Союза, обнаружилось много рытвин и ухабов. Почему собственное хозяйство надо вести по указке Большого Брата? При всем уважении к русским от изобилия продуктов и товаров они сами явно не страдали. Вот и в чешских магазинах появились очереди за продуктами. А у интеллигенции вопросов было еще больше. И навязываемый соцреализм, и непременное единомыслие, отступление от которого грозило мелкими и крупными неприятностями. И «железный занавес», и цензура… Забавный народ, эти чехи! Как будто мы подобные вопросы на своих кухнях не задавали! Только заканчивали политбеседы чаще всего грустной пословицей «Против лома нет приема». А вот чехи решили улучшить социализм!

В январе первым секретарем компартии Чехословакии был избран молодой, симпатичный и скромный словак Александр Дубчек. Вскоре он провозгласил курс на построение «социализма с человеческим лицом». Были ослаблены цензура, пересмотрен запрет на митинги и собрания, на инакомыслие и оппозицию. И Чехословакия забурлила! Началась Пражская весна. Истосковавшиеся по свободе слова ораторы на многочисленных митингах, в дискуссионных клубах, на собраниях новых общественных организаций призывали к реформам, вызывая восторг и ликование аудитории – прежде всего интеллигенции и студенческой молодежи. Сейчас можно только гадать, кто из лидеров Пражской весны искренне верил в возможность «социализма с человеческим лицом» и действительно надеялся лишь избавиться от уродств «казарменного социализма», дать стране и ее гражданам достойную жизнь, элементарные права и свободы. А кто из них давно избавился от коммунистических иллюзий или никогда их не имел. И лишь прикрываясь риторикой «реформации социализма»,

смотрел на западную модель, с ее рыночной экономикой и демократией, как на единственно возможную. Уверен, что были и те, и другие. Во всяком случае, не было открытых призывов порвать с Советским Союзом, с социализмом. Конечно, никакая это была не «контрреволюция», не «происки западных спецслужб». Тем не менее в Кремле такие обычные сейчас вещи, как свобода слова и собраний, разноголосица мнений, призывы к экономическим реформам, вызывали зубовный скрежет, именовавшийся на языке официальных сообщений нашей прессы «чувством глубокой обеспокоенности событиями, происходящими в братской Чехословакии». Надо сказать, что наш «дорогой Леонид Ильич Брежнев» был человеком совсем не кровожадным, к тому ж нерешительным и трусоватым. А Дубчеку поначалу симпатизировал, называл его «наш Саша». Долгие месяцы проходили совещания братских компартий, личные встречи и консультации, где «Сашу» отечески пытались увещевать, вразумить. Все чаще «глубокая обеспокоенность» появлялась на страницах наших газет. И «самому читающему между строк народу» все больше становилось понятно: добром это не кончится.

И когда после стройотряда 21 августа я ехал на заслуженный отдых на Украину, на родину своего отца, я читал уже о развязке: о вводе войск в Чехословакию. Помню все до мелких подробностей… Лежал я тогда на верхней полке головой к проходу и читал газету. Даже расположение материала на газетной полосе до сих пор помню: сообщение ТАСС (Телеграфного агентства Советского Союза) о решении оказать помощь братскому народу Чехословакии, защитить социалистические завоевания и с этой целью ввести войска стран Варшавского договора. А ниже – просьба «здоровых сил Чехословакии» об оказании таковой помощи, подписанная несколькими незнакомыми чешскими фамилиями.

Город, куда я приехал наутро, бурлил тревожными слухами: прибыл первый цинковый гроб с телом офицера, погибшего в первый день вторжения. А еще мне запомнилось: стоим вдвоем с дядей в его саду у маленькой яблоньки, подходит его сын, мой кузен, и ехидным таким, «гунявым» голосом, в нос, говорит: «Ну что, теперь и мы стали агрессорами?» И мгновенная реакция дяди – истошный, истеричный, оглушительный крик: «Немедленно прекрати болтать!» А теперь сравните: утро 21 августа 1968 года в чешской семье маленького Квидо (Михал Вивег, «Лучшие годы – псу под хвост»). Испугавшись шума советских самолетов, высаживающих десантников в пражском аэропорту, из клетки улетели домашние попугайчики. «„Улетели наши пташечки, – грустно сказала бабушка. – Видно, что-то напугало их“. „А что?“ <…> „Как что? – крикнул дедушка. – Как что? Да то, что товарищ Брежнев объявил нам войну!“ – „Прекрати, слышишь! – завизжала бабушка так, как она на памяти Квидо еще никогда не визжала. – Прекрати! Это никакая не война, заруби себе на носу!“».

Ваше право верить мне или не верить, что я ни в какой мере не «подгоняю» свое воспоминание под цитату из книги, которую прочел почти сорок лет спустя. Именно истерический крик, визг. И причина совпадения в одинаковой человеческой реакции в те дни: произошло что-то тревожное, необъяснимое, о чем не хочется говорить и даже думать. Иначе придется называть вещи своими именами, а язык не поворачивается – страшно. Ведь «агрессоры» – это всегда «американские агрессоры», вечное словосочетание из наших газет. (США вели жестокую войну во Вьетнаме.) «Вмешательство во внутренние дела другого государства» – это тоже о них, о проклятых капиталистах. А мы – мы за мир боремся, трудящимся всех стран помогаем… Не то чтобы мы во все это верили слепо и безоглядно – вспомните анекдоты. Однако… не настолько, не настолько! Хотелось найти какое-то оправдание действиям нашего государства, хоть какое-то объяснение. Самым спасительным было понимание, что мир держится на хрупком равновесии противостояния двух систем: идеологическом, экономическом и военном. Выпадение Чехословакии из цепочки стран Варшавского договора было чревато для нашей безопасности. Вот и оправдание: «Да, конечно, это нехорошо – войска вводить в чужую страну. Но… с другой стороны, не мы бы вошли, так они». Вообще, в массовом сознании советских людей горькое заклинание «лишь бы не было войны» служило в какой-то мере оправданием и пустым полкам магазинов, и жилищным проблемам, и даже военным авантюрам, подобным чехословацкой и афганской, которые как раз могли бы привести к войне, отреагируй Запад более нервно. И наша пропаганда этот момент, «если бы не мы, то они», умело использовала. Солдаты, вошедшие тогда в Чехословакию, вообще были убеждены (мне потом рассказывали несколько человек), что западногерманские танки вводились уже на чешскую территорию, некоторые даже проникли вглубь на несколько километров, но мы своими решительными действиями их опередили. Даже описывали, как канцлер Западной Германии Аденауэр, узнав о вводе наших сил, в ужасе кричал в телефонную трубку, чтобы немецкие войска немедленно повернули назад, дабы не вызвать третью мировую войну! Официально наша пресса такое не сообщала, но слух был искусно запущен и возымел свое действие.

Были открытые случаи протеста в нашей стране, из которых самый известный – знаменитая «демонстрация семи» на Красной площади. Мужественные люди, прекрасно знающие, что их за это ждет, вышли на Лобное место с плакатами «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!», «За вашу и нашу свободу!».

Скорый и неправый суд раскидал демонстрантов по лагерям и психиатрическим клиникам. Среди научной и творческой интеллигенции было множество случаев «неявного» протеста: отказался выступить на собрании «с одобрением», подписать письмо «с одобрением», высказал устное несогласие в узком кругу коллег. На это следовали столь же «неявные» репрессии: отложили защиту диссертации, прекратили публикации научных работ, отменили научную командировку, отодвинули в очереди на квартиру. Что ни говори, карательные меры «вегетарианские», но явно началось закручивание гаек, ужесточение режима. Очень много было тогда загублено карьер и поломано судеб.

Однако я пытаюсь вспомнить и описать то, что социологи называют «массовым сознанием советских людей», к коему сам принадлежал своим сознанием вчерашнего школьника. С диссидентами был незнаком, самиздат не читал, учился на техническом факультете, где о политике говорили реже, чем о зловредности преподавателя высшей математики Цирулиса. Осторожные политбеседы с отцом у радиоприемника «Мир», настроенного на волну Би-би-си или радиостанции «Свобода», дали мне определенный заряд критичности по отношению к советской пропаганде, но отец не дожил год до событий в Чехословакии [21] .

21

Многие, вспоминая о тех временах, пишут о конфликте «консервативных» отцов и «продвинутых» детей. В случае с моим отцом все было совсем иначе. И как же я жалею сейчас, что так рано лишился возможности узнать его мнение о многом и многом. Вплоть до сегодняшнего дня жалею.