Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— С чего бы мне сердиться.
Да, кажется, я основательно увяз. «Пепик Фенцл» снова ожил. И более того — стал поудобнее устраиваться в кресле.
— Какие вы мне приготовили вопросы? Что я думаю о будущем нейрохирургии? Или что-нибудь о благородной миссии врача? — поддел я его.
На это он не клюнул. Даже недовольно ухмыльнулся:
— Да нет, такую болтовню я не люблю, из этого бы ничего не вышло. Скорее что-нибудь о том, как вы начинали или что в вашей жизни не получилось. Можно еще какой-нибудь любопытный случай, когда вы действительно помогли…
Это еще куда ни шло, подумал я. По крайней мере понимает, что медицина такая же работа, как любая другая. Никаких вызывающих преклонение образцов или особых случаев, о которых писал Аксель Мунте. Просто хирург, у которого иногда тоже не получается.
Ему показалось, что я его не совсем понял.
— Нет, я действительно против таких наперед заданных типов, — сказал он решительно. — Например: врач-филантроп, разъезжающий по больным от зари до зари, так что даже не ест и не спит. Или главврач в провинциальном городке, всем говорящий «ты» и все на свете знающий. Или большой ученый — занят выше головы, а жена крутит с другим…
Я старался сохранить серьезность, ко мне это давалось трудно. Мой визави сосредоточенно посасывал чайную ложечку. Потом воинственно взмахнул ею:
— Может, я говорю и глупо — я имею в виду все эти романы с продолжением или многосерийные фильмы, где каждому отводится строго определенная роль. А в медицине-то все по-другому. Случайно я в этом мало-мальски разбираюсь: мать у меня операционная сестра.
Ну что же, сказал я себе, фразерства, во всяком случае, могу не опасаться.
Он вздохнул и положил ложечку на стол:
— Вы не рассердитесь, если я не допью этот кофе? Я его не люблю, просто боялся вас обидеть.
Я с жаром заверил его, что меня это ничуть не обидит. И с удовольствием похвалил за такой неформальный подход к репортажам. Было видно, что ему это приятно. Я стал прикидывать, когда назначить нашу следующую встречу.
В дверях показалась пани Ружкова:
— Вы не забыли, что у вас сегодня лекция, профессор?
— Нет, не забыл. Сейчас кончаем.
Он покраснел, как пристыженный школьник, и стал поспешно собирать свои вещи.
— Все ясно, надо уходить. Так всюду поступают. Пригласят сесть, потом заходит секретарша и говорит: у шефа неотложные дела. Я знал, что ничего не выйдет.
— Да погодите, — одернул я его, — зачем так сразу в амбицию! Меня на самом деле ждут студенты, это не отговорка. Поймите же, мой день расписан по часам, вы ведь меня не предуведомили о своем приходе.
Он недоверчиво вскинул глаза:
— Так вы меня не выгоняете?
— Нет, — подтвердил я и добавил, чтобы его успокоить: — Понятно, секретарше хочется иногда оградить меня от лишних посещений. К вам это не относится. Ведь я мог прямо ответить, что отказываюсь дать вам интервью.
Он просиял. Теперь это опять был Пепик Фенцл с улыбкой от уха до уха.
— Нет, правда, вы меня обрадовали. А я уж думал, вы такой же, как…
Он не договорил.
— Как кто?
— Да ну-у… Обидитесь, пожалуй.
Не знаю, какого рода честолюбие подвигнуло меня не быть таким же, как другие, с которыми ему так не везло, но мне вдруг очень захотелось, чтобы как раз этот репортаж у него вышел.
— Знаете что, — предложил я, — давайте-ка сюда вопросы, если они у вас составлены, и к вашему приходу я попытаюсь подготовить кое-какие заметки.
И это его не устроило. Вопросов у него не оказалось.
— Я думал, вы мне, может быть, опишете, как протекает ваш рабочий день. Или расскажете, что интересного произошло у вас в клинике за последний месяц. Возможно, вспомните и что-то из прошедшего. Или из личной жизни — это уж на ваше усмотрение.
— Ну вот и ладно. Так-то еще лучше. Прикину, а потом сообща дотянем.
С этим он наконец согласился.
— Нам все равно понадобится ваша фотография. Я приведу фотографа из нашего журнала. Она хоть желторотая, но дело понимает. Так что не сомневайтесь — ничего вымученного и застывшего. Это будете действительно вы.
Я не мог удержаться от иронии:
— Ну хорошо, хоть вы меня ободрили. А то, знаете ли, в моем возрасте…
— Вот именно, — горячо подхватил он. — Но вы ее не знаете, она из чего хочешь конфетку сделает.
Что можно было возразить? Сам напросился. Я предложил ему зайти через три недели.
— Исключено, — категорически отклонил он предложение. — Это должно быть у меня через неделю. Поймите, то, что вы расскажете, будет никуда не годно — придется все литературно обрабатывать.
Вот это да! Хороший допинг после учтивых петиций аспирантов, ждущих моего оппонентского резюме.
— Ну, это слишком рано, — начал торговаться я, — давайте через две недели.
Он уже ничего не предлагал. Оставил мне свой адрес.
Фамилия его была не Фенцл — смешно было предполагать это. Такие совпадения бывают крайне редко. Ведь я не знал даже, что сталось с Пепиком, не говоря уже о том, есть ли у него сын.
Прощаясь, он с таким искренним расположением стиснул мне руку, что у меня заныли пальцы. Спросил, надо ли предварительно позвонить через две недели.
— Ну разумеется, — сказал я, — придется ведь изыскивать для вас время. — И я заговорщицки указал пальцем на дверь в приемную у себя за спиной.
— А что, если она меня не пустит? Я все равно заявлюсь!
Да заявляйся уж, черт с тобой! Я закрыл за ним дверь и полминуты вслух похохатывал. В кабинет сунула голову секретарша и очень испугалась, увидев, что я один.
— Простите, что я его впустила, — начала она оправдываться. — Он сказал, ему надо обговорить какие-то сроки. Я думала, он медик. Потом стал о вас расспрашивать, и я поняла, что это из газеты. Но выгнать его уже не было возможности.