Чехов и Лика Мизинова
Шрифт:
Выпал первый снег, и столичные проспекты стали тише и уютнее. Мраморный дворец был готов к зимнему сезону, и Его Императорское Высочество проследовал мимо множества икон с теплящимися лампадами в свой рабочий кабинет, где всегда хорошо пахло сигарами и с отличным вкусом были подобраны картины. Среди них «Ночь на Днепре» Куинджи. Великий князь купил ее по совету И. С. Тургенева и брал картину, не желая с ней расстаться, в кругосветное плавание. На письменном столе поэта К.Р. никогда не было поэтического беспорядка. На своих местах – план расположения вещей хранился в ящике – лежали: стихотворения Лермонтова, Пушкина, «Жемчужины русской поэзии», «Новый Завет», тетради для записывания стихов, дневник, серебряная чернильница кубиком, две свечи в медных подсвечниках, часы, маленький барометр-анероид, печать с ручкой из пумпурина. В этот день порядок нарушил конверт с письмом Аполлона Николаевича Майкова.
К. Р. считал старого поэта своим учителем и состоял с ним в переписке. Часто приглашал к себе в Мраморный дворец. Потом записывал в дневнике: «Не родись он поэтом, наверное, был бы историком. Я люблю его взгляды на прошлое отечества». В честь Майкова К.Р. устроил литературное собрание офицеров-аристократов. И сам читал на вечере знаменитых майковских «Последних язычников». Растроганный Майков, которому редко приходилось слушать собственные стихи читаными вслух, показал свою новинку, неизданное «Мене, текел, фарес», что значило с халдейского «исчислено, взвешено, разделено». Слова возникли на стенах чертога правителя Валтасара, предвещая гибель его государству. «Без мысли о нашем веке что ж было писать о Валтасаре», – говорил Майков в ответ на похвалы. И снова К.Р. видел в нем не только поэта, но и философа и гордился тем, что к нему, молодому поэту, обращался Аполлон Николаевич с просьбой дать чистосердечные отзывы об иных своих стихах, именно ему адресовал свое посвящение:
Зачем смущать меня под старость!Уж на покой я собрался —Убрал поля, срубил леса…И вот – нежданно, к нелюдиму,Ваш стих является ко мнеИ дразнит старого, как в зимуВоспоминанье о весне…Все так. Но с тайным смущением задавался К. Р. вопросом: «Почему стихи Фета меня жгут огнем, а Майковым я спокойно любуюсь?» И злоязычный Алексей Апухтин говорил ему о Майкове: «Всех поэтов, независимо от их направления и таланта, я делю на два разряда: на поэтов искренних и неискренних. Искренний поэт пишет, когда какая-то неведомая сила заставляет его писать. Высшим проявлением такой искренности был Пушкин… К типу поэтов неискренних я причисляю Майкова. Этого никакая сила не толкает, он запирается в своем кабинете и думает: «Не написать ли мне какое-нибудь стихотворение…»
Возможно, и была правда в апухтинских словах, а все-таки письмо Майкова, как всегда, обрадовало великого князя.
«Мне обидно, досадно, больно и совестно, что я послал к Вам – почти в черновом виде моего «Старого дожа». Он только теперь убрался как следует и только в этом виде может иметь счастье Вам представиться», – писал поэт.
К. Р. понял, что Майков вполне серьезно решил завершить известный пушкинский набросок:
Ночь тиха, в небесном полеСветит Веспер золотой.Старый дож плывет в гондолеС догарессой молодой…Как бы оправдываясь за дерзость, Майков сделал примечание: «Эти четыре строчки найдены в бумагах Пушкина как начало чего-то. Да простит мне тень великого поэта попытку угадать: что же было дальше?»
«Сметь прикоснуться к великому!» – тихо ужаснулся августейший поэт К. Р.
Константин Романов не знал, что нечто подобное о «прикосновении к великому» было сказано в пору, когда он еще не родился. В Одессе доживал свой век брат Пушкина – Лев Сергеевич. Однажды в старом словаре он обнаружил листок бумаги со знакомым почерком. То была черновая запись неизвестного стиха Пушкина. Архивисты описали находку так: листок 174 x 114 мм плотной, белой бумаги без водяных знаков, правый и нижний края являются фабричными краями листа обрезной бумаги, по верхнему краю листок отрезан от большого листа. Пушкиноведы добавили: отсутствие нумерации красными чернилами, делавшейся жандармами на рукописях поэта после его смерти, подтверждает, что автограф никому не попадался на глаза. Глаза же Льва Сергеевича были так слабы, что он бросился на улицу и привел к себе молодых людей – чиновника Б. Маркевича, впоследствии романиста, и поэта Н. Щербину.
– Нашел оригинал брата, – волновался Лев Сергеевич, – четыре стиха разобрал – прелесть, а дальше перемарано очень, не поможете ли, господа?
«Автограф великого! Позвольте прикоснуться благоговейными устами!» – тогда-то, в 1850 году, и сказал эти слова поэт Щербина. А Лев Сергеевич, тронутый восторгом молодого человека, поцеловал его в голову.
Но восторг литераторов не помог ему, хотя обещалось здесь новое пушкинское сокровище. Побились втроем с полчаса и отступились. Так вспоминал всю эту историю Маркевич.
А у листка с таинственными стихами сложилась странная судьба. Лев Сергеевич показал автограф литератору-библиографу М. Лонгвинову, который опубликовал «бесподобное четверостишие» так:
Ночь светла, в небесном полеХодит Веспер золотой.Старый дож плывет в гондолеС догарессой молодой.Остальные строки остались неразобранными.
Умирает Лев Сергеевич. Его жена отсылает в журнал «Библиографические записки» тридцать четыре письма Пушкина. Среди них автограф найденных стихов. И снова пытаются разобрать написанное Пушкиным: в печати появляются пять строк, но в ином порядке звучания:
В голубом эфира полеБлещет месяц золотой.Старый дож плывет в гондолеС догарессой молодой.Догорала молодая…В приписке к стихам и в этот раз все то же сожаление: «Затем еще около 10 стихов совсем нельзя прочитать». Оставив в печати след только «бесподобного четверостишия», «Старый дож» сгинул на 100 лет, унося в небытие нерасшифрованную вторую часть стихов.
«Старого дожа» нашла студентка Историко-архивного института Оксана Богданова. Драгоценный листок хранился в альбоме автографов из собрания редактора «Библиографических записок» М. Полуденского. На обороте полоски, на которой держался автограф, было написано просто «А. С. Пушкин». Последнее исследование, как плод всех предыдущих усилий, относится к новейшему времени, к 1993 году, пусть его полностью и прочтет читатель:
Ночь тиха, в небесном полеСветит Веспер золотой —Старый дож плывет в гондолеС догарессой молодой.Ночь полна дыханьем лавра,Дремлют флаги бучентавра.Море темное молчит…Нет, невозможно согласиться с Владиславом Ходасевичем, что многие пушкинские образы все меньше будут говорить поэтам, ибо неясно им виден мир, из которого почерпнуты эти образы.
Сила притяжения по-прежнему велика. Пушкинский стих делает «недвижное птоломеево небо расширенной поэтической вселенной…»
Вот и таинственный «Старый дож» заставил взыграть фантазию и воображение непохожих друг на друга поэтов. Аполлон Майков, так испугавший своей смелостью, если не наглостью, Константина Романова, был первым. И это случилось в 1887 году. Стихам Михаила Славинского, опубликовавшего в «Севере» свою «Догарессу», сопутствовало озадаченное молчание. И это был 1896 год. Владислав Ходасевич, продолжая пушкинский отрывок, публикует стихотворение «Романс» и вызывает этим поступком – «легкомысленное соседство с гением» – недовольство Куприна. Впрочем, и сам позже не включает «Романс» в свое собрание стихов. И это был 1924 год. Лев Токмаков переживает некое мистическое состояние: перед глазами, как огненные строки современной рекламы, является продолжение пушкинского «Старого дожа». И это был уже 1996 год. Конец века. Грядет 200-летний юбилей Пушкина – Токмаков утверждает, что, когда строчки сложились в стих, ему послышался смех. Впору спросить: «Не Пушкин ли смеется?» Но над чем или над кем смеялся? Или над поэтами, осмелившимися продолжить его стихи?