Чехов и Лика Мизинова
Шрифт:
И правда, взяв пушкинский набросок о старом доже, все они сосредоточились на конфликте, заложенном Пушкиным в первых строчках стиха: «дож – старый, догаресса – молодая». Все ввели в сюжет третье лицо. Это или гондольер с песней, или «кто-то в маске», но тоже со страстной песней. У всех томится молодость. Страдает старость.
Возьмем как более известные – стихи Майкова и Ходасевича. И как близкое нам по времени – стихотворение Токмакова. У Майкова «старый дож» умной речью занимает молодую жену. Говорит о красоте и мощи Венеции, в лагуны которой плывет золото. Да и каждое слово самого дожа «что червонец золотой». Но догаресса, склонив голову на плечо мужа, кажется, спит. «Все дитя еще», – ласково думает муж и вдруг:
Чье-то пенье… цитры звон…Кто-то в маске там поет:С старым дожем плыть в гондоле…Быть его – и не любить…И к другому, в злой неволеТайный помысел стремить…Тот «другой», – о, догаресса!Самый ад не сладит с ним!Он безумец, он повеса,Но он любит и любим!Старый дож гневно рванул седые усы… А жена? Спит она или не спит? Слышит или не слышит песню любви?..
Началом стихотворения Ходасевича послужила другая редакция пушкинского автографа. В его «Романсе» все менее драматично и напряженно. Больше меланхолии, декаданса:
В голубом эфира полеХодит Веспер золотой.Старый дож плывет в гондолеС догарессой молодой.Догаресса молодаяНа супруга не глядит,Белой грудью не вздыхая,Ничего не говорит.Тяжко долгое молчанье,Но, осмелясь наконец,Про высокое преданьеЗапевает им гребец.И под Тассову октавуСтарец сызнова живет,И супругу он по правуТомно за руку берет.Но супруга молодаяВ море дальнее глядит,Не ропща и не вздыхая,Ничего не говорит.Сникший, печальный дож приказывает возвращаться во дворец…
Догаресса Льва Токмакова напоминает современных прелестниц, независимых и нестыдливых.
Догаресса молодаяНа подушке прилегла,Безучастно наблюдаяТанец легкого весла.Что красавице светила?Что ей ход небесных сфер?Молчалив супруг постылый,Безутешен гондольер.Не о том ли в знак разлукиНад Венецией ночнойЛьются горестные звукиБаркаролы заказной?Как видите, каждый из поэтов развернул, по сути, свой сюжет, но тема, тема одна! Почему только эту единственную тему, тему возраста, столь разные поэты, в столь разные годы – века(!) предложили Пушкину?
Поэты не захотели или не сумели увидеть, возможно, иной замысел в пушкинском наброске, иное развитие. А возможность была. Она появилась еще в 1856 году, когда высказывалась догадка, что автограф есть начало стиха под заглавием «Марино Фальери». Полвека назад готовы были склониться к этой мысли, справедливо заметив, что образ Фальери под пером Пушкина озарился бы новым светом, как это произошло с трагическими героями мировой литературы Дон Жуаном, Клеопатрой, Мазепой, Дмитрием Самозванцем, Анджело и Изабеллой и прочими, к кому обращался гений Пушкина. Но почему-то вдруг усомнились: «Неясно, что направило мысль Пушкина к образу Фальери?»
Предполагаемая дата написания «Старого дожа» – 1833 год. В тридцатые годы, когда появились «Повести Белкина», родился замысел «Истории французской революции» и кинжально заблестели образы мятежников разных устремлений в «Истории Пугачева», маленьких трагедиях, «Истории Петра», в «Дубровском», «Анджело», «Пиковой даме», «Медном всаднике» и «Капитанской дочке», – в эти творчески зрелые годы Пушкин всматривался в два мира: русский и европейский, в их соотнесенность и контрастность. Размышляя о «самостоянии» России в ряду европейских держав, он измерял европейское степенью его соответствия особенностям русской истории. На этом его пути из небытия встал человек, для которого личное достоинство оказалось превыше всего. В венецианском Дворце дожей, в огромном зале Большого Совета, где собирались все патриции Венеции, достигшие 20 лет, и чьи имена были занесены в «Золотую книгу», где своды зала украшены тяжелыми золочеными рельефными орнаментами, служащими «рамами» для живописных композиций Тинторетто, Паоло Веронезе, Пальмы Старшего, идут по карнизу портреты 76 первый дожей Венеции, обвенчанных в знак власти с морской стихией. Один из портретов закрыт черным крестом и смертным приговором. Это портрет Марино Фальери, избранного дожем в 1354 году в печальную эпоху попрания республиканских законов. Как гласит легенда, молодая жена 80-летнего Фальери была оскорблена патрицием. Была задета его честь. Фальери, следуя законам, подал жалобу в Сенат. Сенат наказал виновного. Но то была лишь видимость наказания. Оскорбленный старый правитель в знак протеста примкнул к демократическому заговору против олигархического режима. Заговор был раскрыт, дож арестован. Внушающая ужас магистратура, заседавшая в Зале Совета десяти, вела следствие. За буссолой, двойной дверью, гласит легенда, Фальери ждал приговора. Его приговорили к казни. С королевской лестницы Гигантов с ее гигантскими фигурами Марса и Нептуна, с верхней площадки, где Фальери венчали на власть, 17 апреля 1355 года скатилась его голова.
«Ужасна проза жизни, поэзия дает надежду в жизни». Трагическая история старого дожа и обосновалась в поэзии, прозе, драме. О нем писали Гофман, Байрон, Делавинь, немецкие драматурги, английский поэт Суинберн. Его живописали Делакруа, Кольбе, Робер-Флери. Доницетти воспел его в могучем условном искусстве – опере. И Пушкин хотел остановиться – перед фигурой мятежного 80-летнего венецианского дожа, как он остановился перед другим мятежником – Пугачевым, от которого на поэта «шла чара», магия свободного и сильного духа, взыскующего о справедливости. «Взыскующий о справедливости» – он всегда мятежник. Даже в обиходном малом мире. Чье же сердце с сочувствием откликнется ему? Сердце творческого человека. Страсть к преступившему сродни молитве за него. Пока поэты воспевали любовную интригу, Пушкину, возможно, виделась черная гондола, мятежно плывущая к смерти. Недаром «море темное молчит»…
Но что же великий князь, покинутый в Мраморном дворце на время наших странствий в историческом пространстве?
Он прочитал «Старого дожа» Аполлона Майкова. И был очарован. И, затосковав о себе, слабом поэте: «не хватает мне глубины мысли, воображения, силы», – вспомнил свою «Венецию», написанную с восторгом, но и с печалью и смутой в сердце:
Под Мостом вздохов проплывалаГондола позднею порой,И в бледном сумраке каналаРаздумье овладело мной.Зачем таинственною сеньюНавис так мрачно этот свод?Зачем такой зловещей теньюПод этим мостом обдает?..Могли б поведать эти своды,Как в дни жестокой старины,Бывало, оглашались сводыПаденьем тела с вышины;И волн, и времени теченьеСпешило тело унести:То были жертвы отомщеньяСовета Трех и Десяти…Но не болтливы стен каменья,Не разговорчива вода…Быть может, К. Р. был ближе всех к замыслу Пушкина, который никогда не был в Венеции, но гениально ощутил что-то гибельное в волшебных художествах природы и человека, создавших этот город?
Быть может, и Чехов, написав пьесу (Суворину: «Вам хочется построить театр, а мне ужасно хочется поехать в Венецию и написать пьесу…», «Меня тянуло к тому углу во Дворце дожей, где замазали черной краской несчастного Марино Фальери»), был бы близок к замыслу Пушкина, соединив могучие события – заговор, мятеж, казнь – с линией внутренних психологических зигзагов в человеческих отношениях, в чем был великий мастер.
Мороз и солнце,день чудесный!
Она кашляла всю ночь. Немного поспала под утро. Проснулась с тем же кашлем. Встала, позвонила горничной.
– Полин, принесите жженый сахар, – попросила она стародавнее средство бабушки. Закуталась в огромный оренбургский платок, села в кресло и начала сосать коричневую горку сахара на узкой серебряной лопатке. «Грехи мои меня собрались навещать», – подумала она, глядя в окно. На стекло прилипла снежинка, и стучал ветер со снегом. Она закрыла глаза и явственно почувствовала запахи зимы, не этой, парижской, а той, которая в России, московской, нет, даже деревенской, в Старицком уезде: много белого света, пространства, все весело поскрипывает, сверкает на солнце. «Мороз и солнце; день чудесный!» – сказала она с удовольствием и знанием того, что эти слова есть она, или она – и есть эти слова. Быть может, оттого, что родились они там, где корни ее родные… «Где Саша?» – хотела его позвать в каком-то радостном возбуждении, но вспомнила, что он занимается, как говорил, «затеей на целый год» – поездкой «Русской оперы» в Северную и Южную Америку и в Лондон. Приглашали его заведовать художественной частью, и он предвкушал интересную работу.