Чекисты рассказывают...
Шрифт:
— Не расстраивайтесь, Алексей Михайлович, — увещевал профессора старый друг, — этим делу не поможешь. Надо действовать, принимать меры... Может быть, охотник за государственными тайнами где-то около нас...
Профессор укоризненно посмотрел на коллегу:
— Да что вы, бог с вами!
— Всякое бывает, Алексей Михайлович...
Оставалась еще одна надежда: запросили несколько учреждений — не давали ли там официальной информации для прессы? Ответ пришел отрицательный. Что же делать? После недолгих раздумий Алексей Михайлович позвонил в КГБ.
...Беседа длилась недолго,
— Петр Максимович Егоров ничего не рассказывал вам о своих встречах с гостившим в нашей стране...
И сотрудник назвал фамилию иностранного ученого, работавшего в смежной области.
— Нет, не рассказывал, — несколько растерянно ответил профессор. — Хотя друг от друга у нас с Егоровым никогда не было тайн. Петр Максимович — мой лучший ученик и ближайший помощник... — Профессор умолк, задумался и вдруг решительно заявил: — Простите, но я исключаю даже самую мысль о нем, как о...
Алексей Михайлович говорил быстро, сбивчиво и все время почему-то сосредоточенно смотрел на стол. А потом вдруг, взглянув на собеседника, и вовсе смутился: собеседник улыбался.
— Я тоже не допускаю этой мысли, Алексей Михайлович... Но не будем столь категоричны в своих суждениях. Жизнь — сложная штука.
Рви цветы, пока цветут...
Натали, так звала ее бабушка, с детства привыкла к шумному обществу в их доме. Отца она не помнила, он погиб на войне, а мать очень быстро перестала горевать. Пианистка, много ездившая но стране с концертными бригадами, она всегда была в окружении веселой компании. И Натали была еще школьницей, когда ей разрешили допоздна засиживаться в обществе маминых друзей. Девушке нравилась жизнь веселых и, может, несколько беззаботных людей.
Ей еще не было и восемнадцати, когда за ней стал ухаживать скрипач, сухощавый молодой человек с мужественным лицом.
Мама снисходительно относилась к роману. Женщина не очень строгих правил, она сквозь пальцы смотрела на то, как дочь порой уединялась со скрипачом в свой «девичий будуар». Впрочем, Анну Петровну нельзя было всерьез принимать как мать. Нет, она не была создана для этой, по ее словам, «удивительно скучной работы». Да и времени не хватало — постоянные разъезды, гастроли...
Роль воспитательницы взяла на себя бабушка. Ей уже было далеко за шестьдесят, но она, в прошлом хористка провинциальной оперы, до сих пор подолгу просиживала у зеркала. У нее был свой «моральный кодекс», требования коего настойчиво внушала она внучке. Главное среди них: «рви цветы, пока цветут, пройдут златые дни, завянут ведь они».
И Натали стала смотреть на жизнь глазами бабушки.
Красивая, стройная, неглупая и в меру образованная, она легко завоевывала симпатии молодых и не очень молодых мужчин. Скрипач скоро уступил место театральному администратору. Этот предлагал руку и сердце. Натали молча выслушала его, а потом расхохоталась.
— Что вы — с ума спятили, Виктор Александрович! Вы знаете, кем должен быть человек, который сможет взять меня в жены?
И, хлопнув дверью, вышла из комнаты. Бабушка была довольна внучкой: «Правильно понимает жизнь...»
Трудно сказать, какой дорогой пошла бы Натали после школы, если бы однажды в их доме не появился старший брат покойного отца — Федор Степанович. Это был крупный ученый, которого вопреки его собственному желанию перевели в Москву из южного города. Профессор, горячо любивший брата, считал своим долгом позаботиться о его семье, и в первую очередь о племяннице. До него доходили смутные слухи о том, что жена брата ведет образ жизни, отнюдь не заслуживающий одобрения. И в первые же дни своей московской жизни он убедился, что слухи эти весьма основательны. Тогда он твердо решил: «Мать — уж бог с ней, пусть живет, как хочет, а за племянницу я в ответе... Перед памятью брата».
Профессор частенько наведывался к Натали. Она была в последнем классе школы, когда он повел с ней разговор о будущем; и с грустью отметил: увы, бабушкины семена уже пустили глубокие корни.
В воскресные дни Федор Степанович увозил племянницу к себе на дачу. Ученый любил прислушиваться к говору ветра, птиц и любоваться тем, как солнечный свет пробивается сквозь густую зелень дремучего леса. Здесь дядя и вел, как он выражался, воскресные «проповеди», увлекательно говорил о своих исследованиях, о своих учениках, трудом и талантом утверждавших место в жизни. В рассказах ученого вставали перед девушкой удивительно интересные, смелые люди, поистине творящие чудеса. И порой Федору Степановичу казалось, что племянница другими глазами начинает смотреть на мир.
Натали поступила в Институт иностранных языков... «Кончит Иняз, — думал профессор, — я ее в научный институт переводчицей определю. Может, так и появится любовь к точным наукам. Или же будет педагогом».
У бабушки были свои планы: выдать внучку замуж за дипломата и отправить за границу. Это, как говорится, программа максимум. Программа минимум — переводчица Интуриста.
Что же касается Натали, то она еще ничего не решила.
В институте у нее было много друзей. Друзей разных и по-разному оценивающих, что есть счастье человека.
Как-то раз у Натали собрались на вечеринку однокурсники. Она была более откровенна, чем всегда, и высказала свое заветное: рви цветы, пока цветут.
— Неужели это твое кредо, — допытывался староста их учебной группы Саша. — Неужели ты серьезно веришь, что любовь может сделать больше, чем труд?
Она усмехнулась и, передернув плечиками, исподлобья оглядела друзей.
— Я не верю ни в силу любви, ни в силу труда. Я верю в силу денег. Искусство жить — искусство делать деньги. Как их делать — это сугубо индивидуально... Не правда ли?
И, не ожидая ответа, она звонко рассмеялась, так что трудно была понять — всерьез она или шутит назло Сашке.
Поздно вечером, когда друзья разошлись, Наташа устроила бабушке разнос. Началось все с того, что бабушка сказала:
— Молодец, Натали... Как ты этого Сашку отбрила! Ты не слушай его... И дядьку твоего... Жизни не понимают...
Натали взорвалась:
— Ты дядю не трогай! Слышишь! Не смей!
Димка-кактус