Человечище!
Шрифт:
Гордость пламенной стихии…
О, надменность Ветра! Прими мой ропщущий дух!
Возьми мои страхи и дай взамен сил!
Трубы зовут меня к сраженью – я готов!
Я смеюсь и чист и свободен мой разум,
Волны и морская соль – кровь и вены мои!
Смерть
Истинный реализм заключается не в том,
чтобы доподлинно нарисовать
действительность, но в том лишь, чтобы
наиболее правдиво ее придумать.
Так говорят на Той Стороне.
Когда кукловод создает куклу, он дает ей все: руки, ноги, голову. И все-таки даже самая
сложная кукла не способна ожить. Она просто-напросто неполноценна. Разум – вот чего
не хватает кукле.
Семен шел на день рождения. В подарок нес трехлитровую банку скверны. Скверна была
хорошая: черная и густая – самой лучшей перегонки.
Черное солнце закатилось за крыши новостроек и там в агонии испускало черный,
смолистый туман. Этот черный туман теперь был единственным напоминанием об
ушедшем черном дне.
А ночь была очень даже светлая. Белый и до тошноты яркий свет слепил: тут не то что
дороги – собственных рук не увидишь. Семен не спешил: звали к половине девятого, стрелки же его часов сейчас только перевалили десять часовых делений.
Вдоль тротуара были разбиты грязные, неухоженные клумбы. Цветы на них росли
безнадежно весенние и соответствующе прекрасные: черные и вонючие, словно фекалии.
Только-только закончился дождь. На асфальте поблескивали лужи блевотины – остатки
обильного зимнего ливня. Хорошо было в этот ранний вечерний час и дышалось вольно, до боли в груди и туберкулезного, истерично-заливистого кашля. Семен и кашлял от
радости и сплевывал плотными сгустками крови вперемешку с мокротой.
Людей попадалось мало, а те, что попадались, большинством своим шли на
четвереньках, лаяли, плевали. Один мужчина помочился на фонарный столб и с гордым
видом побежал через дорогу. Интеллигент, видимо.
Другой подошел к тому же столбу, понюхал и пошел своей дорогой. Этому что-то не
нравилось. Здесь вообще много было таких, кому что-то да не нравилось. Но все были
чрезвычайно счастливы, все исключительно радовались жизни, а если уж смерть заставала
их по дороге ли домой, в общественном ли туалете или же на работе – гордо предавались
ей, как рождению. Такова была сансара нелепости – цепочка превращений,
жизненный цикл.
Мимо проехал троллейбус, с его загнутых назад рогов свисали оборванные провода.
Троллейбус ехал по тротуару. Троллейбус обрызгал Семена.
Семен поежился, улыбнулся и глянул в сумку: цела ли банка со скверной. Банка была
цела. Эх, хорошая скверна, лучшей перегонки, такую даже дарить жалко. Ладно, чтобы не
очень обидно было, Семен аккуратно снял капроновую крышку и плюнул в скверну. Хоть
чуть-чуть на душе легче стало.
И Семен пошел дальше. Мимо катили консервные банки, сплющенные и не очень,
набитые жирными тушками щук и окуней да тощими, худосочными пескарями. Щуки
ехали хищно, брызгая грязью, стервозно и неистово сигналя; пескари вели свои банки
аккуратно, по самому краю, как будто стесняясь ехать по дороге.
Над Семеном висели мухи. Чуяли скверну. Семен тоже чуял. Мух. От них пахло. От
всего вокруг пахло. Пахло плесенью.
И Семену снова показалось, что все, абсолютно все вокруг него кем-то придумано,
нафантазировано – словно больное воображение сумасшедшего художника обрисовало
неясные контуры нелепого, тошнотворного мира. Все, все, все кругом было больным, разлагающимся: гноящиеся язвы, грязные бинты.
«Нет!» – сказал себе Семен. – «Так мне кажется!»
Просто очень не хотелось отдавать скверну. В конце концов, можно было полакомиться
самому. И Семен только собрался повернуть, как тут же понял, что уже пришел.
Дом был не очень высок – всего сто пятьдесят три этажа наставленных друг на друга
бетонных блоков и плит, каменных мешков, металлических перегородок, вентиляционных
коробов, пластиковых труб и стекол.
Лифт, конечно, тоже не работал. Хорошо хоть подниматься не на последний этаж, а
всего лишь на сто двадцать четвертый. Но Семен уже слышал радостные вопли наверху, он уже чуял жареных уток на столе, салат оливье и креветок на белых блюдах. Семен
взобрался по лестнице со скоростью курьерской черепахи.
Надо сказать, Семен был наблюдательным. Еще в детстве он умело подмечал мелкие
подробности и детали окружавшего его мира, с детальным интересом бывалого
часовщика копался в тяжком и неисправном механизме мироздания. Родители хвалили его
за наблюдательность, Семену же она, в сущности, была не нужна. Да и кто, собственно
говоря, полностью использует заложенные в него возможности?
Но с годами способность Семена замечать всевозможные мелочи только усиливалась;
пробегая по лестнице, он увидел грязную, заплеванную, казалось, тысячью глоток стену.