Человек для архива
Шрифт:
«Вы доктор Пэй?» — «Да». — «Вы никогда не были на войне и не проходили военную подготовку?» — «Нет». — «Прекрасно». Он поднял телефонную трубку и пробормотал, да, именно пробормотал, сонно и лениво: «Если он выживет, это как раз и будет то, что нам надо после, если будет после».
Затем он пристально рассматривал меня, спрятавшись в свое кресло, а его руки, очень нервно (его руки всегда были нервными, даже тогда, когда он держал пистолет), теребили несколько бумажек, лежавших на столе. «Пэй, война не очень приятная штука. Там люди убивают друг друга. Поймите одни очень важный для будущего парадокс (на слове „будущего“ он сделал особое ударение). На войне собираются люди, говорящие, как правило, на разных языках. Но среди них почти всегда есть одинаковые пары — с той и с другой стороны. Я имею в виду, и на нашей и на противной стороне есть такие, которые любят
Сейчас передо мной стоял Р. и профессор Боллер, и оба как бы следили за моими воспоминаниями и рассуждали о том, к какому выводу я пришел или могу прийти.
— Я смутно подозреваю, что сейчас наш разговор будет продолжением того, который был тогда, давным-давно, перед началом войны.
Р. улыбнулся и кивнул.
— Я надеюсь, теперь у вас достаточно большой жизненный опыт и сейчас вы знаете кое-что, что поможет вам прийти к нужному выводу.
— Могу предположить, какой вывод был бы для вас желательным, но я не уверен, что это — правильный вывод.
В разговор вмешался Боллер. Он не хотел компрометировать военное значение своих исследований.
— Все дело в аппарате мышления человека, а им-то мы и в состоянии сейчас управлять.
Я этого ждал и поэтому не удивился тому, что он сказал. Мой ответ был готов.
— Боллер, — теперь, при полковнике Р., я не боялся показаться фамильярным, — вы мне рассказывали историю с перепутанными искусственными мозгами — информационной и суммирующей частями электронной машины. Только что у меня состоялась беседа с Сэдом в образе Куинса, и он нашел ошибку в вашем эксперименте. Вам нужно было иметь две машины с двумя различными информационными половинами и сумматорами, организованными по методу Сэлфриджа. Когда они подойдут друг к другу, тогда их и нужно менять местами. Вы этого опыта не произвели.
Боллер укоризненно посмотрел на полковника Р.
— Неважно, — махнул рукой полковник Р. — Дешевле этот опыт произвести на реальных объектах. Тем более, что основная работа почти закончена.
Я догадался, что в свое время Боллеру не выдали деньги на эксперимент, который мы обсуждали с Сэдом, то есть с Куинсом. Конечно, над людьми опыты производить дешевле.
— Я думаю, полковник Р., что эксперимент не закончен. Можно любым способом пытаться привить человеку другую душу, или, как здесь принято говорить, сознание, но не так-то просто приладить новое сознание к старому запасу знаний в таком соответствии, чтобы получались только звериные натуры типа Рисдера Куинса. Вам-то нужны именно такие. И вряд ли вы достигнете желаемого результата, даже если научитесь снимать копии с его сознания. Например, Сэд в шкуре Куинса победил обладателя шкуры. Здесь нет арифметической замены одного другим. Здесь все гораздо сложнее, и я не уверен, что, если вы, военные, попытаетесь всех сделать беззаветно храбрыми, бездумными, звероподобными, вроде этого одноглазого бойца, используя при этом высшую науку профессора Боллера, то получите как раз то, к чему стремитесь.
— Не слушайте его, полковник! — вдруг воскликнул Боллер. — Вы сами видели, как Сэд избивал человека. Хорошо избивал! Так в чем же дело?
Я впервые заметил в голосе Боллера нотку отчаяния. Она не ускользнула и от Р. Вопросительно взглянув на меня, он улыбнулся и прошел на поляну, откуда был виден завод с трубами, извергающими в воздух гарь.
— Это вроде спортивного соревнования, Пэй. Вас я назначаю судьей. А вы, Боллер, будете капитаном команды, вернее, одним капитаном на обе команды…
19
Это был тот самый аппаратный зал, в котором Боллер провел надо мной первый эксперимент. Сейчас, готовясь к массовому опыту, он лихорадочно бегал от прибора к прибору, от пульта к пульту, что-то проверяя, поворачивая какие-то рукоятки и рубильники, а я стоял и следил за человеком, который явно терял или уже потерял себя. До меня доносилось его бормотанье:
— Если последовательно и методически отрывать мухе крылья, лапки и выдирать из ее тела волоски, то это будет жестоко. Но если против мух применить средство массового уничтожения, то все, наоборот, будут считать, что мухи только этого и заслуживают. То же самое и с людьми. Вы, Пэй, думаете, мне сначала было легко экспериментировать с отдельными индивидами? Увы, нет. У меня была одна подопытная девушка…
— Катарин, киноактриса?
— Да, — он не обратил внимания на мою осведомленность. — Я проводил над ней опыты, вводя в организм хлористый натрий и калий с хлором-тридцать семь. Я сам мучался, глядя, как она изменяется, а она, Пэй, не страдала, нет… В сущности подопытная получала ту самую поваренную соль, которая нужна любому человеку. Но как она изменялась! И это было так страшно, потому, что я любил ту, другую Катарин, которая была киноактрисой, а не эту, которая становилась умным, рассудительным синим чулком, кошмарно способным к точному логическому мышлению.
— И вы все же не остановились?
— А кто может остановиться перед поиском истины? Я? Вы? Это невозможно, Пэй. Кто думает о жестокости научного поиска, когда перед тобой забрезжила истина? — Он горько улыбнулся. — Если у тебя и были какие-то сомнения на этот счет, то потом они теряются в ворохе наблюдений и записей, цифр и графиков…
Я не мог согласиться с этим. Нельзя за истину платить такой страшной ценой. А еще страшнее, когда добытая таким путем истина служит низменным целям. Я хотел возразить Боллеру, но ему, занятому настройкой приборов, было не до меня.
Наладив приборы, Боллер подошел ко мне и опустился на лабораторную скамейку. Когда он закуривал сигарету, его руки дрожали. И даже при этом тусклом освещении была заметна мертвенная бледность на его постаревшем за несколько дней лице.
— Я ее очень любил, Пэй… Какое-то раздвоенное чувство… Я любил девушку, но не мог оторваться от уникального объекта исследования. Вы знаете, как с женщинами? Они не в пример нам, мужчинам, идут ради любви на любые жертвы, хоть это их же и губит. Так получилось и с Катарин. Помню, у меня было бесшабашно веселое настроение. Мы пошли в бар и много пили. Мой знакомый администратор, когда я приходил, всегда устраивал для меня и моих друзей уютный, тихий уголок на антресолях, и мы могли сидеть там, никем не потревоженные, и смотреть вниз, и видеть, что там делается. Тогда в этом углу был оранжевый свет, и Катарин сидела на зеленом диванчике в этих проклятых чулках неопределенного цвета, которые таким чудовищным образом делают женские ноги красивыми. На ней была светлая кофточка и темно-зеленая юбка, и она сидела, обхватив колени руками. Мне казалось, что я впервые вижу ее лицо, такое бесконечно родное и доверчивое… Вы понимаете, Пэй?
— Понимаю…
— А внизу, где было много людей, которым не было никакого дела до влияния нейтринного излучения на человеческое «я», играла та самая по-современному грустная музыка, сама мелодия которой без слов утверждала бессилие и обреченность. Но у меня настроение было превосходное, и я любил Катарин, и сказал ей об этом и о том, что буду ее любить несмотря ни на что, а то, что она время от времени становится другой, меня совершенно не страшит, а скорее наоборот… Катарин была очень счастлива, потому что в тот вечер она была сама собой…