Человек для архива

Днепров Анатолий

— И тем не менее?..

— Мы смотрели вниз, на площадку, где все танцевали, как сомнамбулы, и я сказал, что это похоже на танец смерти. Не знаю, откуда я взял это сравнение, но к тому моменту мне уже было ясно, что я не принадлежу себе, что я чей-то совершенно чужой, что мои знания и мои научные интересы — не мои, а находятся во владении чего-то огромного, значительно большего, чем наша страна или даже вся планета. В тот вечер я почему-то подумал, что человеческое сознание, его разум — вовсе не результат элементарной эволюции, а есть нечто космическое, связанное с тем, что вся Вселенная наполнена нейтринным излучением, которое играет роковую роль в формировании аппарата мышления человека.

— Тогда вы и решили насовсем отдаться полковнику Р.?

— Нет, значительно позднее. Странно, но это мне подсказала сама Катарин. Но я хочу, чтобы вы поняли психологическую обстановку того вечера, когда все было прекрасно и когда я видел только ее. Кристол принес нам джин с лимонным

соком, потом еще раз то же самое, и вдруг Катарин сказала мне, что я плохой, ей хочется, чтобы я стал великим ученым, как Ньютон, или Фарадей, или, быть может, как Эйнштейн. Я возразил, что сейчас физика на закате и что я думаю кое-что сделать в области изучения людского сознания. Тогда Катарин влюбленно шепнула, что она готова отдать себя мне для всех моих опытов. Мне кажется, что именно в этот момент я потерял и ее, и себя. Во всяком случае, к такому выводу я пришел позже, а в тот вечер просто рассмеялся, и мы начали танцевать на небольшом пятачке паркета рядом с нашим столиком, а Кристол появлялся время от времени и, улыбаясь, спрашивал, чего мы хотим еще. Певец грустно рассказывал об опавших листьях, о реке, которая осенью очень мутная, и о далеком острове, где раньше росли пальмы, а теперь осталась только ржавая железная вышка, о которую разбиваются волны отравленного океана. И чем грустнее были слова, тем мне и Катарин становилось веселее, пока мы не стали хохотать, как сумасшедшие. Она сквозь счастливый смех сказала: «Я хочу быть твоей лягушкой! Или мышкой! Или кроликом! Кем угодно! Я люблю тебя!» Мы снова уселись за столик, и я посмотрел вниз на зеленых юнцов и крикнул им, чтобы они перестали галдеть, потому что не могу расслышать как следует, что говорит моя девушка. Один верзила пригрозил оторвать мне голову. Я сбросил на него тарелку, и после этого он долго советовался со своими друзьями, как ему поступить. Они поглядывали вверх, на нас, а я вызывающе смотрел на них, потому что раньше времени вообразил себя Эйнштейном. Тогда верзила встал и пошел в конец зала, где была лестница на наши антресоли, и к нам подбежал Кристол и посоветовал смыться, иначе будет беда, потому что идет сам Рисдер Куинс… Я понятия не имел, кто такой Рисдер Куинс, но Катарин сказала, что это будет чрезвычайно интересно. Она покопалась в сумочке и достала оттуда какую-то бумажку, а когда зеленая портьера распахнулась и появился верзила с походкой орангутанга, Катарин поднялась со своего кресла и, улыбаясь, воскликнула: «Хэлло, Рисдер, я давно хотела с вами познакомиться». Верзила опешил, глядя то на нее, то на меня своим единственным глазом. Он не успел опомниться, как Катарин протянула ему бумажку и показала на ней кровавое пятно. «Я всегда ношу с собой ваш автограф. Помните, как вы побили Кэмпа Торена. Это был прекрасный бой. А это мой друг, профессор Боллер. Присаживайтесь к нам». Рисдер повертел бумажку возле своего единственного глаза и довольно хмыкнул. Подсев к нам, он прорычал, что вниз лучше всего сбрасывать не тарелки, а что-нибудь потяжелее, например бутылки или серебряное ведро со льдом. Иногда он бросал на меня недружелюбный взгляд, но его лицо добрело с каждой выпитой рюмкой джина. А Катарин пустилась в рассуждения о том, что сейчас, к сожалению, вывелись рыцари и что все, за исключением Рисдера Куинса, порядочные трусы. Пьяный Рисдер доверительно поведал нам, что он хотел бы уничтожить одного человека по имени Фаркат, который скрывается от него с урной его умершей матери в Лендене, но он никак не может его отыскать, и чтобы раздавить его, он готов смести с лица земли весь Ленден с его полумиллионным населением.

Тогда я, все еще воображая себя Эйнштейном и Ферми, вместе взятыми, сказал, что это для современной науки пустяковая задача, и если из-за Фарката он хочет уничтожить всех жителей Лендена, то пусть приходит ко мне, и я научу его, как это можно сделать. Разве мог я думать, что этот пьяный разговор будет иметь какие-то последствия? Каково же было мое удивление, когда на следующий день в мою лабораторию пришел Рисдер Куинс. С тех пор он стал мой, как Катарин, как Голл и многие другие… Куинс явился ко мне в тот самый день, когда лейтенант Верикор привел Голл. Опыты над ними, по странному совпадению, показали, что их сознание тоже очень чувствительно к нейтринному излучению, и я оставил их при себе, а в это время полковник Р. договорился с военным министерством о строительстве этого заведения. Были отпущены средства, и я надолго ушел в организационную работу, создавая проект подземной лаборатории с таким расчетом, чтобы нейтрино из космических глубин не мешали чистоте опытов, чтобы они не вмешивались, так сказать, в направленность моих экспериментов. К этому моменту я научился выделять из человека нейтринную структуру, которая отвечает за мышление… И еще я, если можно так выразиться, полюбил Голл…

— Вы полюбили Голл?..

— Не ревнуйте, Пэй… Сейчас я уже никого не люблю и никого никогда не полюблю… Голл, Катарин, кто еще — какая разница? Все они — всего лишь материал для опытов. И когда ты начинаешь понимать, что с этими человеческими оболочками можно делать что угодно, ты перестаешь их любить. Любовь кончается там, где кончается тайна жизни. Как только эта тайна перестает быть тайной — любви больше нет. Есть только поля, реакции, импульсы и волны. А все остальное — древняя труха, музейная пыль, то, что когда-то называли сказками и во что мы верили, когда были маленькими. Прибавьте к этому еще сознание возможности погибнуть в любой момент, так, без всякой причины, внезапно и неожиданно. Тут уж обесценивается все на свете, в том числе и то, что раньше считалось святым. А если говорить по правде, то, действительно, важно проанализировать, что человек может знать, что он должен знать и что должно быть для него и для всех грядущих поколений табу… Вы понимаете этот психологический криз? Он у меня давным-давно миновал, особенно после наладки первого преобразователя, который позволял пересылать нейтринную структуру из одной человеческой оболочки в другую. Я забавлялся, пересаживая Голл в Катарин, Катарин в Голл, Куинса в Сэда, Сэда в себя, и это продолжалось до тех пор, пока в порыве ревности, не знаю кто, Катарин или Голл, не сожгли мой научный дневник. Сейчас я и сам не знаю, кто из них кто… Меня очень мучает мысль, что где-то я потерял нить своих безрассудных опытов, и только активное вмешательство полковника Р., который четко сформулировал задачи лаборатории, вернуло меня на место. Теперь у меня есть цель, к которой нужно стремиться. А того, что было раньше, я не знаю. И не хочу знать.

20

— Пэй, не валяйте дурака! Не пытайтесь помешать свершиться тому, что должно свершиться! А если вы мне будете мешать, я просто уберу вас!

Передо мной стояла женщина в очках, та самая, которая когда-то встретила меня и проводила на первый визит к профессору Боллеру. Я знал, что ее имя Кэролл и что она здесь отнюдь не второстепенная фигура. Даже полковник Р. относился к ней с почтением, и я давно понял, что она представляла в лаборатории какие-то более высокие сферы, чем военное министерство.

В день массового опыта Кэролл застала меня в аппаратном зале в тот момент, когда я хотел молотком разгромить все приборы, призванные перебрасывать с места на место человеческое сознание или вообще лишать человека способности мыслить.

— Это подло! — прохрипел я, отдавая ей молоток.

— Подло? Вы унылый, обветшалый, отсталый человек, который годится лишь для мусора. Убирайтесь отсюда, идите на улицу и становитесь проповедником! Хотите, я вам предскажу, что будет, если вы станете таким проповедником? Вас сочтут за сумасшедшего. Над вами станут смеяться и, возможно, даже забросают камнями. И полиция за вас не заступится, не надейтесь! Или, Пэй, найдите для себя какое-нибудь захолустье и убирайтесь туда. В архив. Навсегда.

Некогда скромное и замкнутое лицо ее стало жестким и суровым. Я никогда не подозревал, что женщины могут быть такими, хотя всегда был убежден, что они более жестоки и хищны, чем мужчины.

— Лучше помогите мне перенести этот экран к управляющей стойке. Ну, вспомните, наконец, что вы мужчина и ученый! Вы сейчас убедитесь, как это будет интересно.

Мы прошли между столами, заставленными приборами, и вдвоем потащили тяжелый экран в дальний угол аппаратной.

— А где Боллер? — спросил я, вытирая со лба пот.

— Он будет с ними.

— Зачем?

Она усмехнулась, и ее усмешка показалась мне зловещей.

— Наблюдать, — ответила она неопределенно, — Вы тоже потом пойдете наблюдать за ними, а после опыта напишете отчет о ваших впечатлениях, очень подробный, профессиональный отчет. Это будет самым важным результатом сегодняшнего эксперимента.

«Значит, я вне действия этой адской машины», — с облегчением подумал я.

Экран вспыхнул, и на нем появилась поляна перед зданием, лаборатории, стройные ряды сосен и асфальтовая дорога, уходившая налево. Люди, бродившие по поляне, казалось, собрались на пикник. Они смеялись, танцевали, ходили взад и вперед, но их фигурки были столь маленькими, что узнать кого-нибудь из них было невозможно.

Кэролл повернула ручку, и фокус прибора увеличился так, что теперь изображения людей стали достаточно крупными, чтобы разглядеть отдельные лица. Вот промелькнула «графиня» Понс, за ней проковылял какой-то грузный мужчина. Затем я увидел блондинку, которая при знакомстве со мной тогда оказалась Катарин, еще несколько незнакомых фигур, пока, наконец, невидимый объектив не отыскал в толпе профессора Боллера.

Казалось, он, как судья на футбольном поле, следил за толпой, пытаясь уловить малейшее нарушение правил игры. Не знаю, чувствовал ли он в этот момент, что я и Кэролл на него смотрим, но когда он повернулся лицом в нашу сторону, его глаза были испуганными и печальными.

— Начнем с него.

Голос женщины звучал безжалостно. Я вздрогнул.

— Почему с него?

— Он тоже участник эксперимента.

— Но ведь он наблюдает…

— Да, но не как посторонний наблюдатель. Таким наблюдателем будете вы. А вот и объект.

Это был Сэд. Кэролл тронула выключатель, и экран на секунду погас.

— Теперь идите наверх.

Когда я оказался на поляне, там царило беззаботное веселье. Мне с трудом удалось отыскать Боллера, но он посмотрел на меня тусклым взглядом человека, не имеющего представления, кто я и зачем здесь присутствую.