Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Андронов догнал передние ряды. Поп Успенский потрухивал за ним. Широкая фура, запряженная парой, ползла впереди всех телег. Крепкий большой старик правил лошадьми. Андронов поехал рядом с фурой. Старик оглянулся на него и посветлел весь — заулыбался.
— Устроили?
— Устроил.
— Не догонят?
— Посмотрим.
Старик понизил голос:
— Пожалуй, плохо.
— Хорошего мало. Но что делать?
Они долгими взглядами посмотрели друг на друга, как старые заговорщики. Лошади фыркали, позади кричали
Андронов разложил карту на коленях, вынул часы, сверился.
— Сейчас бы нужно быть стоянке.
— Поселок, что ли?
— Целая станица. Должно быть, вот за той горой.
Он подозвал киргиза, показал вперед — на дальние барханы, спросил!
— Чуйрак там?
Киргиз помотал головой, осклабился.
— Нет Чуйрак. Феклист там.
— Ага, Феклистовский поселок. Понимаю. Посмотрим.
Казаки и солдаты, шедшие вблизи, заговорили:
— Стоянка, стоянка!
Сыропятов на белой лошади проскакал вперед. Разведчики уже маячили на дальних барханах.
— Стоянка! — пронеслось по всей цепи.
И весь отряд сразу повеселел, оживился. Даже верблюды прибавили шагу.
Старик на фуре погнал лошадей. Поп Успенский крикнул:
— Дедушка Щипков! Вы мне квартирку-то потеплее отведите!
И засмеялся. Старик оглянулся, кивнул головой.
Поскакали казаки — эти всегда впереди — к добыче и к теплу. Поп Успенский тоже поскакал — нелепо запрыгал в седле. Но выехали на бархан — дальше равнина была все такой же пустой: нигде ни домов, ни деревьев. Только серые пятна виднелись справа. Разведчики уже подходили к ним.
Киргиз наклонился к Андронову, говорил оживленно, и его белые зубы хищно мелькали:
— Была станица. Нет станицы. Горел станица.
И по цепи — от передних до задних рядов — прошло, как ропот:
— Станица сгорела.
Эту ночь ночевали на развалинах. В степи еще можно было собрать сухую траву. Жгли траву. Под кучами глины и кирпичей, оставшихся от стен, нашли кое-где деревянные полы. Вытаскивали доски: жгли. С возов сняли все кошмы и всю одежду. Кутались. Дождь пошел с вечера — мелкий, холодный, нудный. К утру он стал мешаться со снегом.
И на рассвете труба играла долго-долго — поднимала отряд. У людей были синие лица, лошади дрожали мелкой дрожью, скрючились, казались лохматыми. Но двигались покорно. Только верблюды упрямо противились. Еще перед светом, когда уже потухали костры, а люди спали, верблюды жадно потянулись к теплу, к любимой золе. Они ложились брюхом в горячую золу, где еще поблескивали огоньки. Они отталкивали один другого, кричали пронзительными тонкими голосами… Их трудно было поднять. Их долго и злобно били.
Проскакал на белой лошади Сыропятов.
— Вставай!
Обошел всю стоянку Виктор Иванович, смотрел, не бросил ли кто кошм, одежды, мешков с провизией. Он приказал все собрать и положить на телеги.
И
Кое-где дымились костры и походные кухни — торопливо пили чай, завтракали. А дождь все моросил… Кошма, повешенная на скрепленных винтовках, плохо защищала от ветра.
Еще заиграла труба:
— Стройся!
Конные киргизы и казаки уже двигались по дороге. Последним со стоянки выехал Виктор Иванович, и рядом с ним — неизменный поп Успенский, покрывшийся поверх черной рясы серой солдатской шинелью.
Ждали: скоро будет киргизское кочевье — мазанки и колодцы. Пришли к кочевью около полудня. Колодцы были засыпаны, а от мазанок остались лишь кучи мокрой серой глины. Здесь уже не нашли ни сухой травы, ни куска дерева, и кто-то сообразил: походные кухни затопили сломанными телегами.
Андронов ехал в хвосте отряда, мокрая дорога уже была разбита — тарантас двигался трудно. Андронов пересел на жеребца Цыганка, поехал верхом рядом с попом Успенским.
Ночь опять провели на развалинах — кирпичи, глина, засыпанные колодцы. Дождя не было. Тучи поредели, проглянули звезды, к утру все небо очистилось, и на полыни, на жухлой траве забелел тощий иней. Мокрые кошмы и мокрые палатки задубели, их трудно было свернуть.
Отряд теперь вели киргизы — от кочевья к кочевью, от развалин к развалинам.
Весь день — это уже на шестой день похода — поп Успенский был возбужден. Он говорил много, он смеялся, он пытался петь. Раз он запел во весь голос: «Отверзу уста моя…» И оборвал, минуту думал о чем-то, потом повернулся к Андронову, — лицо у него было горячее, взволнованное, — заговорил с необыкновенной радостью:
— Через месяц введение. На утрене запоют катавасию «Христос рождается, славите». Вот всегда жду этого вечера. Запоют, а у меня слезы. Будто опять я мальчишка! Хорошо!
И голосом необычайно высоким — должно быть, подражал мальчишкам — запел: «Христос рождается». Ближние дружинники и казаки оглянулись. Лица у всех хмурые… Андронов слышал — дружинник проворчал:
— Лампадное масло кипятится. Не к добру!
Кто-то в толпе нехотя засмеялся. А поп пел, пел, подняв лицо к небу.
И только вечером, ложась спать, уже укутанный в кошму, он вдруг поднял голову и сказал Андронову:
— А знаете, Виктор Иванович, меня ведь знобит. Боюсь, не заболеть бы.
— Не болейте, батюшка! В пустыне без доктора, без фельдшера и лекарств болеть совсем плохо. У нас даже бинтов нет…
— И бинтов нет? — испуганно спросил Успенский, как будто ему непременно нужны были бинты.
— Нет почти.
Успенский уткнулся лицом в землю, пробормотал глухо:
— Да, это плохо.
Утром он уже с трудом поднялся на лошадь. Он очень долго прилаживал сумку к седлу. Лицо у него было воспаленное. И не проехали двух верст — он запел, засмеялся. Андронов пристально посмотрел на него.