Человек и пустыня (Роман. Рассказы)

Яковлев Александр Степанович

— Зять служит, одна дочь служит. Ну, кое-кто из старых знакомых помогает. Из-за границы присылают. Живем.

Филипп теперь сидел на кончике стула, как раз против графа, слушал напряженно, не мигаючи, смотрел графу в колыхающуюся бороду, а у самого лицо было красное, в мелких капельках пота, — будто из бани только-только… И вздыхал порой, и укоризненно бормотал:

— У-ух, что наделали. Что наделали, негодяи!

Но во вздохе, в кривой почтительной улыбке было что-то неискреннее — словно где-то далеко под ложечкой жило другое: не то удивление, не то радость. И в

самом деле, чудно ему было, что вот у этого самого графа было пятнадцать тысяч десятин, вот имение на самом обрыве на той стороне речки, как раз супротив Тернова, дом белый с колоннами, какие конюшни были, оранжереи какие, даже церковь своя была, — а теперь он сидит седенький да оборванный, и на носу жилки синие, как у самых простых стариков, и просится на квартиру к нему, мужику Перепелкину.

— Что наделали!

И вдруг вспомнил:

— Да что говорить, вот у меня, у мужика, и то двух лошадей и корову взяли. «Ты, говорят, кулак. Ты, говорят, лавку до революции держал». И шабаш. Что говорить. Сплошной грабеж. Дело хоть плюнь.

— А-а, и у тебя взяли? — обрадовался граф. — Да как же это? Ну-ка, расскажи.

Уже вечером, после долгого чая и разговоров, тоже очень долгих, за, самое село провожал полем Филипп графа. Рядом шел, как равный с равным. И говорили оба по-стариковски. Когда шли по Тернову, бабы выбегали из изб к калиткам, в окнах мелькали мужичьи бородатые лица, все смотрели на графа молча, большими глазами. И когда граф проходил, шептали удивленно:

— Вот болтали, что всех графьев изничтожили. А он вот он. Бери его хоть голыми руками.

— А-а, дела-то! Живой, как есть живой.

В эту ночь до света до самого не могли заснуть Груша с Филиппом. Все припомнили — и доброе и плохое.

— Ой, мужик, как жить-то будем? Это тебе не дохтор, который в прошлом годе у Савоськиных жил.

— Ну, будет болтать-то. Ежели сам пришел, бояться нечего. Надо быть, за эти годы много перевидал, коли к нам переезжает жить. А видала, какой простой-то стал? Руку мне первый. «Здравствуй, Филипп…» Это как? Не бойся ничего.

И в самом деле — напрасно боялась Груша. Дня через три, уже к вечеру, приехал со станции тощий воз с графскими пожитками. На возу, на коричневом обитом кожей сундуке, сидела сморщенная важная старуха в черной потертой шляпе. Бабы у колодца всмотрелись — узнали старуху, вполголоса заговорили:

— Сама, сама графыня. Гляди, и теперь спесивится: на возу едет.

— А бывало-то — карета ей не карета, лошади — не лошади.

За возом шел сам граф Петр Семенович с дочерью и пятью внучатами. Шли не бойко, три девочки возле матери, а два мальчугана — босые, тощие и длинные, как два молодых жирафа, с плоскими, нескладными ступнями, — далеко позади.

Из дворов выбегали бабы, девки, ребятишки, смотрели молча, бабы постарше кланялись. И когда воз проезжал, говорили торопливо с удивлением:

— А-а, босиком. Графья-то босиком.

И Филипп, как увидал — ребята босиком, — сразу успокоился.

— Не бойсь, старуха, — шепнул он Груше, — видать, голытьбой стали.

И уже весело, как ласковый хозяин, вышел к воротам, пособлять возчику тащить вещи.

Старый граф помог жене сойти с телеги. Груша тут сунулась — поддержала почтительно барский локоточек, кланяясь. Графиня сказала важно, в нос:

— Это ты, Аграфена? Здравствуй. Как ты постарела.

И сунула руку к Грушиному лицу. Груша поняла — поцеловала. И запела почтительно-радостно:

— Матушка, ваше сиятельство, честь нам какая, господи!

Груша и Филипп уже тащили в комнаты узлы и корзины. Старый граф внес корзину с посудой.

Старуха важно шла за ним, а за старухой — молодая графиня с девочками. Босые мальчуганы зашли в палисадник и, посвистывая, осматривали сирень, акацию.

Груша носилась, словно под ней горела земля. Когда она с узлом в руках вбежала в избу, старуха графиня сидела у стола, а молодая рассматривала картинки на стенах — «Гора Афон», «Саровский монастырь». Девочки, сидя на полу, снимали ботинки. Во всех было что-то беспомощное, — это почуяла Груша и пожалела.

— Внучки-то у вас, ваше сиятельство, какие, словно ангелочки.

Старуха ничего не сказала. Молодая спросила:

— Скажите, у вас всегда так много цветов?

— Всегда, ваше сиятельство, люблю цветы, грешница. Как узнала, что в раю фикусы растут, стала фикусы разводить. Ишь какой вот этот. Годов уж тридцать ему. Молодухой я еще была, как посадила.

— Забот много требуют, вероятно?

— Не без этого, ваше сиятельство. Требовают забот, что и говорить. Да ведь и то сказать: что дается без забот?

Вошли мальчики. Они оглядели комнату, цветы, картинки на стенах. Старший спросил:

— Где же мы будем спать?

— Найдем место.

— Да господи, да берите спальню у нас, — горячо заговорила Груша. — Мы ведь и в сенях можем…

— Устроимся как-нибудь.

Вещей было немного. Когда еще раз Груша вышла на улицу, воз уже был пустой. Старый граф расплачивался с возчиком. А у соседних дворов и на другой стороне улицы стояли толпой бабы и ребятишки. И молча, не смигаючи, смотрели на приехавших и на их вещи.

Уже уехал возчик, уже закрыл Филипп калитку, а народ все не расходился; говорили вполголоса, точно улица стала таинственной, как церковь.

— Да-а, растут внучата, идет время неудержимо, — сказал граф Филиппу, когда вошли во двор. — Вот Якову скоро пятнадцать лет будет.

— Учится где, ваша сиясь?

— Да где учиться теперь? Дома только учится понемногу. А то ведь и училищ теперь подходящих нет. Теперь что? Теперь учителя бога не признают, букву ять забыли… Нет, пусть уже дома посидит это время. Выучится потом.

Груша поспешно накрывала на стол и ставила чайные чашки.

— С дороги-то, с устатку, ваше сиятельство. Чайку попить.

Старая графиня — такая суровая — вдруг улыбнулась: ей понравилась Грушина почтительность, — за шесть лет она уже отвыкла от такого обращения — все с поклонами, будто у ней спина резиновая. Вот самовар кипящий поставила. Опять поклонилась.

— Кушайте, пожалуйста. Будто темно. Лампу надо зажечь.

И через минуту принесла зажженную лампу — фарфоровую, с розовыми цветами, самую парадную.