Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Она заторопила невестку. Та съездила в книжный магазин. На картинке было совершенно отчетливо: у царя в руке папироса.
— А-а-а! — протянула с ядовитым ужасом Ксения Григорьевна. — А я-то, грешница, за него молилась!.. Ах, батюшки мои! — Она закудахтала сокрушенно и все качала головой. — Ах, родимые мои!
Ночью, в спальне, перед сном, Елизавета Васильевна рассказала мужу о разговорах с Ксенией Григорьевной. Виктор Иванович рассмеялся.
— Этот Токо всех смутил.
— А ты знаешь? Я тоже думаю о его словах. Будто гвоздик
— Вот они какие бывают, агитаторы. Я уже начинаю злорадствовать над неудачами правительства. В Уфе убили губернатора — я радуюсь. Сам не узнаю себя.
— Насолили эти правители всем. Но… только ты уж, пожалуйста, не ставь себя рядом с Токо-токо! Не хватало, чтобы ты еще занялся агитацией.
Они рассмеялись.
— Кстати, ты слыхала? В тюрьму привели из Саратова пять бунтовщиков. Их видят — они работают в тюремном саду. Одеты великолепно, в свое.
— Как странно: одеты великолепно, а бунтуют.
— Ничего странного. Я и то… как подумаю о том, что с нами проделывают…
Он замолчал: не нашел нужных слов. Елизавета Васильевна поднялась на локте, повернулась к нему, посмотрела с удивлением.
— Что ты?
Виктор Иванович ответил, раздумывая:
— Знаешь, мне тоже… что-то хочется делать, говорить, кричать, спорить. У меня обида, которую хочется снять.
— Как снять? Отомстить?
— Не то что отомстить, а устранить. На днях я говорил с твоей Серафимой. Острая девица. Так все будто на ладонь и выложила: конституцию требует.
— Жениха ей надо, а не конституцию.
— Женихи есть, а она требует конституцию.
Они говорили долго, в темноте. Крик петухов донесся — они еще не спали, гадали, чем все кончится. И обоим было тревожно, и… еще какое-то чувство волновало их… вроде бы радость.
Токо-токо прожил в Цветогорье два дня — пароходом ему надо было торопиться в Симбирск захватить первый осенний привоз хлеба. В последний вечер его опять позвали из конторы в дом пить чай. Он пришел — все тот же почтительный, с поклонами, с круглыми, мягкими словами.
В него всматривались все. Глаза у Ксении Григорьевны округлели, будто проснулись. Она с прямотой стареющей женщины, которой все дозволено, спросила:
— А ты, дружок, не боишься, что тебя в тюрьму посадят?
Токо ответил почтительно, спокойно и мягко:
— Не боюсь, Ксения Григорьевна, ибо готов пострадать за веру и родной народ. Что тюрьма, ежели вся жизнь наша — тюрьма?
— Это как сказать! — задребезжал Василий Севастьянович. — Вот мы всю жизнь прожили — для нас тюрьма была тюрьмой, а свобода свободой. А вот вы, молодые, уж перестаете отличать тюрьму от свободы.
— Свободы нет, Василий Севастьянович! Свободы в России нет ни для кого, а для нас в особенности. Был я на Урале, на Каме был, Ветлуге, в «верхах», — везде прижим и прижим. Нам, людям исконно русским, прижим чинят несказанный.
— Ну да, да, это верно ты говоришь! А все-таки свободу надо понимать. Мы, старики, понимали. Верно, что ли, Иван Михайлович?
— Не знаю, сват! Знамо, капитал мы могли наживать свободно. А вот насчет совести… тут наша свобода на откупе была. Ежели помолиться, надо полицейскому дать взятку.
Токо-токо почтительно наклонил голову.
— Разрешите доложиться… Наше старое купечество еще помнит крепостное право, и куцая свобода ему казалась раем. А вот уже новое купечество, оно уже недовольно. Вот, к примеру, Виктор Иванович… Образование, богатство, ум, весь мир, можно сказать, объехали, а ежели полицеймейстер захочет — ни с того ни с сего может в тюрьму посадить как старовера. С ними разговор короткий. Крест-то на вашей церкви, что у водокачки, по-прежнему спилен. Скиты-то на Иргизе разрушены. Это как?
Он говорил торжествующе и властно.
После чая Виктор Иванович, все время молчавший, позвал Токо к себе в кабинет. И едва за ними затворилась дверь, он, не садясь, стремительно спросил:
— Андрей Дмитрич, вы мне скажите: что же делать нам?
В словах, в лице, в жестах у него было горячее нетерпение.
— То есть вы насчет чего же?
— Ну вот… как все изменить? Чтобы не было такого безобразия.
— Надо бороться, кто как может. Господа студенты вот прямо бунтуют. Есть писатели, которые пишут против правительства…
— Да, но я не студент и не писатель.
— Вы, Виктор Иванович, вы могли бы капиталом в этом деле участвовать. Кто борется, того и поддержать.
Он поглядел в глаза Виктору Ивановичу. И Виктор Иванович смутился.
— Капиталом?
Ему рисовалось нечто прекрасное, большое, борьба, а тут деньги!
— По силе возможности говорите о свободе, где можно. Это будет иметь тоже свое дело. А еще как вы могли бы?
— Капитал? Если понадобится… Вы напишите мне, кому и сколько надо дать.
— Сейчас нужды в деньгах нет. Ежели будет нужда, не откажите.
— Хорошо, хорошо, всегда располагайте.
Почему-то Виктору Ивановичу вдруг стал тягостен разговор. Он торопливо оборвал его, пожал руку Токо, повел его назад в залу. Токо стал прощаться со всеми.
— Пиши нам больше! — наказал ему Иван Михайлович. — И про политику пиши. Не напрямки только, а так — вроде как про горох. «С горохом тихо», «с горохом устойчиво». Мы уже будем знать, про какой горох идет говор.
Токо ушел. Виктор Иванович сам проводил его до дверей. И когда вернулся в залу, Василий Севастьянович сердито поглядел на Ивана Михайловича.