Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Сима, смеясь, вытерла рот салфеткой:
— Как же не говорят? Даже песенки поют.
И она пропела тонким голоском:
По России прошел слух: Новый наш святой протух…Все захохотали.
— Да уж, откроют мощи! — укоризненно покачал головой Иван Михайлович.
— Святой, с полочки снятой, — оживленно заговорила Ксения Григорьевна. — Намедни к нам приходила богомолка, в Сарове была. «Все, говорит, есть: и келейка, и сенцы, и
— Мама, ты против церкви говоришь, — строго-шутливо сказал Виктор Иванович. — Смотри, не посадили бы тебя в тюрьму, как агитаторшу.
— Будете сидеть вместе с Симой, — подхватил Василий Севастьянович.
— И пусть посадят! Пусть! Только я никогда не признаю Серафима святым. Как это у святого — уборная?
— Ой, последние времена приходят, — вздохнула Ольга Петровна, — последние!
— Ну, до последних времен еще далеко, — с вызовом ответила Сима. — А что действительно для нашего правительства последние времена приходят — это верно.
— Да замолчишь ты? — опять нахмурился Василий Севастьянович.
— Чего молчать? Зачем молчать? Я убеждена, что наше правительство пляшет на вулкане.
— И пусть пляшет, а тебя это не касается. Ты знай молчи!
Он бы поверил, Виктор Иванович, поверил Симе: «Правительство пляшет на вулкане», но у Симы все было задор, мальчишество, именно мальчишество, а не молодость, — вся она была неосновательная. Однако ее слова странно тревожили, как тревожили когда-то слова Токо-токо. Основательны слова Симы? Неосновательны: Симе некуда девать силы, она и шебаршит. Но и свой опыт надо сюда же… проверить надо. Со старообрядцами, конечно, поступают дико и глупо, здесь и говорить нечего. Печать? Печать задушена. Не печатай, не говори… Но социалисты? Сима через два слова в третье говорит о социалистах. Виктор Иванович расспрашивал настойчиво, думал, примерял к жизни, как он знал жизнь. И морщился, недоумевая: как можно быть социалистом?
Республика? Понятно. Свободы? Понятно. Неизвестно, нужна ли республика, но свобода нужна. Ясно.
Через неделю по приезде Симы, утром, Виктор Иванович с отцом поехал в контору. Едва они вошли, Василий Севастьянович таинственно поманил их к себе за стеклянную перегородку.
— Поглядите-ка, господа политики, какую нам конфету ныне поднесли!
Он сердито, тычком подал Виктору Ивановичу телеграмму. Виктор Иванович прочел:
«Вчера вечером арестован Заборский. Телеграфируйте, как быть».
Телеграмма была из Симбирска.
— Кто такой Заборский? — спросил Виктор Иванович.
— Кто?.. Известно кто: ваш любимчик Токо-токо! Все ты виноват, Иван Михайлович! Я говорил: не надо политикана брать.
— Чем же я виноват? Человек Токо-токо — лучше не надо: и разумный и честный.
— Вот сиди теперь с честностью-то! На носу скупка, надо все подытожить, а тут ищи-свищи! Да еще неизвестно, не запутает ли нас в свое дело!..
В этот день за обедом, ибо обед был всегда временем встреч всех со всеми сразу, в этот
— За что же арестовали? Хороший такой человек…
Василий Севастьянович бурчал сердито:
— Известно, за что: за политику. Надо было этого ждать. Язык у него точно хвост овечий: туда-сюда, туда-сюда. Про царя, как про кучера Ермошку, говорил.
— Ну, как сказать! — стремительно вмешалась Сима. — Неизвестно еще, кто выше: кучер Ермошка или царь.
Все поглядели на Симу большими глазами. Виктор Иванович наклонился низко над тарелкой. Сима перестала есть, вызывающе глядела на всех, и во всей ее фигуре была дерзость.
— Что ты, дура? — вполголоса крикнул Василий Севастьянович и почему-то оглянулся по сторонам. — Опомнись!
— Позвольте, папаша, зачем ругаться? — Сима строго поглядела на Василия Севастьяновича. — Разве я неправильно говорю? За что вашего Токо-токо арестовали? За его убеждения. Подождите, и вас арестуют, и вас заставят ходить в господствующую церковь… «А, — скажут, — кулугуры? Вот мы вас!»
Она подняла левую руку и погрозила пальцем:
— Вот мы вас!
— А при чем здесь царь? Царь ни при чем.
— Как ни при чем? Плох хозяин, плохи и приказчики. Если бы вы знали, что говорят про царя в Петербурге…
Василий Севастьянович махнул рукой:
— Ну и пусть говорят, только ты молчи.
— Ой, смотри, девка, обрежут тебе язык! — погрозила Ксения Григорьевна.
— Или на мельнице смелют, вот как Василия Медведева смололи, — подтвердила Ольга Петровна.
— Пусть режут, пусть мелют. Но разве можно терпеть такое издевательство? Вы самая опора государства — староверы, а с вами, как с преступниками, обращаются. На что это похоже?
— Смелют! Смелют тебя на мельнице, Серафима, помяни мое слово! — простонала Ксения Григорьевна.
Сима презрительно усмехнулась, низко наклонилась над тарелкой.
После обеда Виктор Иванович подхватил Симу под руку, повел ее с террасы в сад.
— Ты скажи мне, что с тобой? Почему ты бунтуешь?
— Знаешь, Витя? Надоела мне такая жизнь.
— Да… Но про царя… Ты ведь понимаешь: наши старики пугаются таких слов.
— Один мой папашенька пугается. А остальные сочувствуют. Ты ведь, кажется, меня понимаешь?
— Я, конечно, понимаю. Но надо…
Он замялся.
— Надо помягче стелить? — скривилась Сима.
— Не то. Но кучера Ермошку и царя сравнивать не следует.
— Я и не сравниваю. Зачем обижать кучера Ермолая? Он умнее царя.
— Но, но, но…
— Да, да! Ты не усмехайся.
— Да что, у тебя какие-нибудь факты есть?
— Конечно, есть…
И горячо и запальчиво она рассказала все то, что слышала о царе в столичных студенческих кружках. Князь Тенищев учредил высшее учебное заведение в Петербурге, министры утвердили, а царь написал на докладе: «Такие заведения неудобно устраивать в населенных местах».