Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Полковник качнулся, не приподнимаясь со стула, щелкнул каблуками. Чиновник тоже качнулся.
— Хотели бы сделать большую закупку для войск… Двести тысяч пудов.
— Я говорю господину полковнику, что мы можем такую поставку принять.
— Да, да, конечно! Мы навели подробные справки о вашей фирме. Обычно мы сами закупаем на местах. Но ввиду военных событий принуждены прибегнуть к посредничеству. Я прошу, конечно, сделать уступку: мы все должны быть теперь патриотами…
— Это правильно, господин полковник! Что тут говорить? Каждое ваше слово на месте. И мы,
Виктор Иванович смотрел с некоторым недоумением, не понимая, зачем позвали его, когда обычно старики продавали хлеб, не спрашивая.
— Прошу вас уступку сделать, — сказал полковник и поправил очки.
— Всегда готовы сбросить копейку с рыночной цены.
— А больше?
— Как бог свят, не можем! Сами понимаете, хлеб нужен теперь всем до зарезу.
— Ну хорошо. Остановимся на этом. Теперь дальше. Как вы думаете относительно куртажных?
Виктор Иванович глянул на полковника пристальней: «Куртажных?»
— Это уж как водится по положению, господин полковник! Четь процента даем с полученного, — поспешно сказал Василий Севастьянович.
— Мало! — отрубил полковник. — Четверть мало. Прошу полпроцента.
— Ведь это как сказать, господин полковник… Невыгодная поставка выйдет. Само собой, пока мы договариваемся, цены могут повыситься: на рынке цена очень скачет.
— Ну конечно, мы будем считаться с рынком.
Они говорили откровенно. Виктору Ивановичу показалось: говорили цинично. Этот полковник, взывающий к патриотизму и требующий куртажных, — его под суд бы надо! Не прощаясь, Виктор Иванович ушел из конторы. Его била дрожь, он понимал: сейчас тесть и интендант делят Россию. Взбешенный, он саженными шагами ходил по кабинету. Тесть, а за ним неотстанной тенью и отец вошли в кабинет. Виктор Иванович остановился, спросил грубо, небывало грубо, смотря прямо в глаза тестю:
— Порешили?
Тесть хихикнул:
— А ты думал как? На копейку выше рынка поставили: и куртаж, и угощение покроем.
— Еще и угощать будете?
— Как же! В гостиницу ныне нас пригласил. А это понимай, чем пахнет. Сотняги две выскочит.
— И вам не стыдно, дорогой папаша?
— Чего стыдно? Что ты?
— Не стыдно? Сами сейчас вы с этим мерзавцем грабили Россию.
— Ну, ну, ну, ну… Какие слова говоришь? Мы-то при чем здесь? Это их грех. Они у своего места поставлены, они пользуются. А мы только продаем, нашего греха там нет.
— Вы должны от этой поставки отказаться.
— Нисколько не должны. Уйдут они от нас, другие еще больше наживутся. Мы хоть по-божьи сделали…
— По-божьи? Хоть слова этого не говорили бы! Вот где ваш патриотизм! А еще кричали: гибнет Россия, гибнет. Конечно, гибнет, если все только и глядят, как бы ее ограбить.
Василий Севастьянович вдруг побагровел, крикнул:
— Да ты что это, брат? Кто грабит-то?
— Кто? Вы. И я вместе с вами.
— Ты… вот что… не плюй, как говорится, в колодезь… Ежели такие слова говоришь, то какой же ты после этого мне зять? Разве такое говорят тестю?
— Ну, будет, будет вам ерепениться, — вмешался Иван Михайлович, — петухи шпанские! Ты, Витя, взаправду
— Ты тоже?
— Я что ж? Я дело говорю. Ты обмозгуй все, прежде чем такие сурьезные слова говорить. А интендантов мы не исправим. Пусть с ними сам царь справляется…
— Да, конечно, не исправим. Мы только поможем им воровать. Вот отсюда и вся беда наша. И бьют нас, как сидоровых коз…
День, два, три Виктор Иванович не ходил в контору, мало говорил с тестем. Тесть и сердился и порой покашливал смущенно, и по его красному, толстому лицу было видать: эта размолвка — первая за все время — его угнетала.
А весна уже встала во весь рост. Пароходы трубно взвывали у пристаней, весь луговой берег был залит до Маяньги, лишь верхушки деревьев зеленели над светлой водой. Сад возле дома, точно огоньками, засветился зелеными листьями и белыми цветами. Целыми ночами в саду у Мельникова и у Строева пели соловьи…
На семейном совете было решено: пригласить учителя — готовить Ваню в реальное, к осенним экзаменам. Елизавета Васильевна сама ездила в гимназию к учительнице Воронкиной — своей прежней подруге, и Воронкина рекомендовала репетитора Панова — очень опытного учителя. И вскоре в доме появился высокий студент, лобатый, с голубыми глазами. За первым же общим обедом Василий Севастьянович наивно спросил его:
— Что так рано из института приехали? И вы бунтуете?
Студент усмехнулся:
— И мы бунтуем.
Василий Севастьянович покачал головой:
— Чем же это кончится?
Он принялся расспрашивать студента о беспорядках, студент отвечал прямо и так резко, что Василий Севастьянович замахал руками:
— Будет, будет… Скажи пожалуйста, как ныне научились говорить!
И когда студент ушел, он накинулся на дочь:
— Да ты кого, матушка, в дом пустила?
Елизавета Васильевна пожала плечами:
— Сам видишь, кого. Сестра у него классная дама. Из старой дворянской семьи.
— Все теперь с ума сходят! — безнадежно махнула рукой Ксения Григорьевна. — Последние времена наступают. Намедни странник говорил…
Ее перебили, не стали слушать: «Не время теперь о странниках!» Василий Севастьянович все поглаживал длинную сивеющую бороду, бормотал:
— Да, времена! Каждый человек что ерш. Ощетинился… Что это будет?
Это ожидание: «Что будет?» — клещами захватило всех. Дни и недели бежали быстрее. И в быстроте чуялось: вся жизнь, не только на Волге, но и во всей стране, — вся жизнь закособочилась. По Волге вверх шли пароходы — от Царицына к Самаре, пароходы с казаками, с казачьими лошадьми, с орудиями. Андроновы иногда вечерами ездили на пристань взглянуть на людей, что идут туда, на Дальний Восток, к смерти. Казаки пели песни грустные, тягучие. И было неожиданно — грусть в казачьих песнях: казак представлялся всегда воинственным, веселым. И, точно в той казачьей песне, пароходные гудки отзывались в горах грустно.