Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Угощал Иван Михайлович:
— Отведайте, батюшка, пирога с рыбой. Нам новый повар пек. Сынок из Москвы нового повара привез. Я было сперва рассердился — все расходы да расходы, а теперь вижу: дело не плохое.
Поп почтительно улыбнулся.
— По прибытку и расходы. Греха тут нет.
— Я тоже полагаю, отец Ларивон, что греха тут нет! — воскликнул Василий Севастьянович. — А спасение явное. Бывало, хорошо поешь — сразу подобреешь. А добрый человек разве согрешит?
Отец Ларивон закивал головой:
— Что верно, то верно. А вот я хочу спросить тебя, Виктор
— Совсем пирогов не едят, батюшка! И знать о них не знают.
— Ого! Да как же так?
— Все больше печеньями да сухариками пробавляются.
И пока Виктор Иванович рассказывал, как едят и пьют в «заграницах», все почтительно слушали. Поп покачал головой, сказал:
— Время-то что оказывает. Гляди тебе — Америка, гляди тебе — Англия. А я вот дальше Самары во всю жизнь нигде не был.
— Нам чего унывать, отец Ларивон! — воскликнул Иван Михайлович. — Мы свое взяли. У него вся жизнь впереди. Я и то вот только благодаря сынку в Москву-то попал. А то никогда бы и слухом ничего не слыхивал.
— Куда теперь сынков-то определишь, Виктор Иванович? Сам все науки произошел, всю землю оглядел. Им мало что и останется!
— Ничего, батюшка, лишь бы задались — хватит и им работы.
— Зададутся. У хорошего отца хорошие дети.
Иван Михайлович махнул рукой.
— Ну, не скажи, отец Ларивон! Вот у Северьяна Михайловича, слыхал, что сынок-то делает? Бунты затевает. В тюрьму его посадили.
— Кому что на роду написано.
Виктор Иванович вмешался:
— А я так полагаю, батюшка, что нам нет нужды осуждать тех, кто за политику да за веру сидит в тюрьме. Вспомним прошлое. Преподобного отца Аввакума, например, боярыню Морозову. Не всегда будешь радоваться, если тебя жмут.
— Что правда, то правда.
— Чем мы не русские люди? А гляди, как нас, староверов, притесняют! Однажды в Америке я встретился с одним господином. Такой же, как все: бритый, толстый, заговорили по-английски. Он спрашивает: «Откуда?» — «Из России». — «Русский?» — «Да». Он вдруг по-русски и заговорил, да как! На «о», по-нашему, по-волжски. Я и рот раскрыл. Оказалось — старовер. Их целая колония там — убежали из Нижегородской губернии от наших мытарств.
— Что говорить! Достаточно известно, — поспешно согласился поп.
— Ну, что там! Нашли об чем говорить! — забеспокоился Василий Севастьянович. — Ну, посадили и посадили… Нас это не касаемо. Ты про политику, Виктор, брось. Который раз я от тебя слышу. Аль ты тоже стал политикой ушибаться? Студенты бунтуют невесть чего.
— Они знают, из-за чего бунтуют.
— Одначе ты не вмешался, когда у вас академия бунтовала.
— Я и сейчас не вмешиваюсь. А только что ж, не надо забывать: у бунтарей есть своя правда.
Василий Севастьянович настойчиво замахал руками и оборвал разговор. И на его толстом лице мелькнуло столько плутовства и насмешки, что все невольно улыбнулись.
Когда поп и причт ушли, Виктор Иванович повел отца и тестя к себе в кабинет. Василий Севастьянович обнял Виктора за талию, сказал:
— Осторожность никогда не мешает. Разве ты знаешь,
— А, папаша, что говорить! Меня раздражает эта полицейская глупость. Чем староверы хуже церковников?
— А ты, брат, терпи. Знаешь? «Претерпевый до конца спасется».
— Ну, брось, сват! — вмешался Иван Михайлович. — Не спорь ради праздника, не маленький у нас Витька-то! Сам знает.
— Намедни приезжал из Москвы человек. Говорит, что на Рогожском опять подписи и деньги собрали — хотят опять царя просить, чтоб отпечатали алтари, — сказал Василий Севастьянович.
Иван Михайлович безнадежно махнул рукой:
— От просьб толку нет. Вот поглядим, может, Токо-токо со студентами что сделает. А так просили, просили, ждали, ждали — ничего.
Василий Севастьянович озабоченно сморщился:
— Студенты эти… Вот от Серафимы нет писем… Как бы она не втяпалась в какую историю!
II. Сима
Большая работа «Торгового дома» пришла со снегом, с морозами — с зимним путем. Ежедневно в контору рассыльный приносил десятка четыре телеграмм — из всего края, от Перми до Царицына. И кучи писем и пакетов — иногда в серых самодельных конвертах. Василий Севастьянович и Иван Михайлович вдвоем разбирали, отвечали. Когда они совещались, лица у обоих были как у заговорщиков. Василий Севастьянович сам писал ответы — почерком, похожим на музыкальные ноты. Виктор Иванович в скупку не вмешивался. Он был занят заволжскими хуторами: проектировал засевы селекционным зерном, новые запашки «на пласты», новые оросительные пруды. С агрономом Рублевым вдвоем они составляли проекты. Всю пшеницу с хуторских земель собирали теперь балаковские и воскресенские амбары, чтобы с весной баржами двинуть к Петербургу и дальше за границу.
Банки открыли «Торговому дому» неограниченный кредит. И порой, слушая разговор отца и тестя, Виктор Иванович думал, что теперь у них в руках в самом деле весь край.
Семья слаживалась все крепче. Старики Зеленовы после отъезда Симы на курсы в Петербург целыми днями были у Андроновых.
— Скучновато стало у нас, — бубнил Василий Севастьянович. — Хотя бы внуков, что ли, поделить! А то дом у нас как казарма стал, пустой.
— Нет уж, сватушка, делить нельзя, а вот вы к нам переселяйтесь.
— И то верно. Галчата эти — с ними будто веселей.
Виктор Иванович, прислушиваясь из своего кабинета, как шумел дом, посмеивался про себя. Шумел, шумел, точно река весной, — множество воды и множество силы.
Комнаты в левой половине дома, где прежде в двух жила прислуга, а в других трех лежала старая мебель и сундуки, похожие на баржи, — эти комнаты открыли, отремонтировали. Сам Иван Михайлович и Ксения Григорьевна переселились сюда, и Зеленовы тоже сюда. Всеми одиннадцатью комнатами жил теперь дом, и в мезонине еще дети с нянькой и гувернанткой.