Человек и пустыня
Шрифт:
— Да-а! Са-ам! Много ты понимаешь! — забормотал Иван.
— А кто же? Я, что ли, вливала тебе вино в глотку всю твою жизнь? Сам, поди, лакал.
Иван посмотрел на нее свирепо. Прежде Матрена от такого взгляда заметалась бы, как мышь, а сейчас просто посмотрела на него через плечо, не вынимая рук из деревянного корыта, в котором она стирала тряпки. Иван подавленно молчал. Ему хотелось кричать и спорить: не только он виноват, что жизнь его пропала «не за понюх табаку».
— Сам… сам, — бормотал он, мучительно отыскивая, кто же в конце концов виноват.
К зиме Иван
Месяцы и годы потянулась война. Мобилизации хлестали страну. Жизнь на Волге постепенно стала путаться. Не только молодые грузчики, но и пожилые уходили — угонялись на войну. Волга безлюдела. Пароходы подвозили к Нижнему запасных солдат, которые отсюда отправлялись дальше, на фронт, по железной дороге. Солдатские песни звучали грустно, как плач. И уже никто не верил в победу.
Когда в марте семнадцатого года докатилась в Нижний весть о революции и десятитысячной толпой сормовичи пришли с завода на Благовещенскую площадь — Семка Острогоров был в самой гуще толпы.
Он смотрел кругом точно проснувшийся. Что такое?
По какому случаю радуется весь народ? С восторгом и злорадством он смотрел, как по улицам вели арестованных полицейских и жандармов, вчера еще всесильных людей. Семен крикнул:
— Бей полицию!
На него оглянулись и остановили:
— Зачем бить? Их надо судить судом, а не самосудом.
В порту начались митинги. В длинных темных амбарах собирались грузчики. На первых порах речи им не давались:
— Это… как теперь… значит, мы вроде свободные граждане… то вот, значит, говори, ребята, как оно теперь и что.
«Ребята» — бородатые, огромные мужичищи, — как немые, беспомощно оглядывали друг друга:
— Вот ба… насчет прибавки. Хлеб-то стал дороже, а хуже. И морковь взять… ведь гривенник за штуку просят. Это думать надо!
— Верно! Давай прибавку!
Робкие митинги первых дней очень скоро сменились бурными собраниями вместе с судовладельцами.
Судовладельцы метались, как крысы, которым наступили на хвост, и сыпали словами, точно горохом:
— Да что вы, ребятушки, прибавки да прибавки? Это же разор всему судоходству. Кто нам будет кладь сдавать?
А здоровенные грузчики требовали:
— Прибавку давай!
Иван говорил дома, смеясь:
— Вот достукались жизни! Умирать не надо. Только выпивки маловато — самогон один…
А Семка хмурился и все оглядывался, не понимая, что кругом происходит. Он замкнулся, заугрюмел. Ему теперь шел двадцатый год, и мать собиралась его женить, советовалась с соседками, а те льстиво говорили:
— Такому молодцу невестушку можно подобрать первый сорт.
Раз вечером Семка пришел домой сердитый, — мать захотела развеселить его и заговорила о хваленой невестушке. Семка посмотрел на мать и сказал небывало грубо:
— А ну их, твоих невестушек.
Мать от испуга уронила блюдо.
— Да это что с тобой, бессовестный? Матери такие слова?
Семка махнул рукой.
— Учила бы ты меня, когда надо было. А бабу
— Как учила? Ты про чего говоришь?
Угрюмо и зло Семен сказал:
— Хожу как дурак. Люди про книжки говорят, про газеты. А я всему чужой. Ну? Даже читать вы меня не научили. Тоже родители называются!
— Ай, батюшки! Ай, родимые! Да нешто я тому виной? Не виновата я, прости Христа ради. Я тебе для училища башмаки купила, а отец пропил.
— Дать бы этому отцу раза хорошего! — пробурчал Семка, и лицо у него стало жестоким.
Мать даже испугалась: «Пожалуй, отколотит отца, не дай бог!» Когда отец пришел, Семка поспешно оделся и ушел, не сказав ни слова.
В августе в Нижнем Новгороде произошли крупные события: восстал местный запасный полк под влиянием работы большевистских агитаторов, отказался идти на фронт, требуя отправки буржуазно-помещичьих сынков, которые «работали на оборону». Временное правительство послало для усмирения из Москвы юнкеров. Полк приготовился к бою. Весь город был в страхе. Ждали, что юнкера начнут стрелять из пушек по кремлю. Солдаты раздавали винтовки всем, кто согласен пойти «против господ». У кремлевского арсенала толпились рабочие-сормовичи и курбатовцы, грузчики и Семка с ними. Тут он впервые взял винтовку. В решительный день, когда юнкера на броневиках подъехали к городу, Семка вместе с солдатами и рабочими пошел их встречать. Юнкера были сломлены в один час и обезоружены. Их повели в город по мосту. Увидев близко сытые господские лица, аккуратные фуражки, новые шинели и блестящие сапоги, Семка вдруг озлился, сунул свою винтовку товарищу и начал бить юнкеров кулаками. Его удержали. Свои кричали на Семена сердито, хоть иногда и смеялись. Парень с дерзкими серыми глазами крепко взял его за руку, отвел в сторону:
— Подожди, товарищ, успокойся.
— Как успокоиться? Они на нас пушками да пулеметами, а мы успокойся?! — кричал Семка.
Парень отвел его дальше, принялся расспрашивать, кто он, где он живет…
К вечеру Семен вернулся домой радостный: в нем бродили задор и дерзость, потому что он узнал, как надо держать винтовку. В ту исключительную осень судоходство на Волге спуталось еще задолго до конца навигации. Судовладельцы отказывались платить команде и грузчикам, пытались пораньше увести свои суда куда-нибудь в тихие гавани, вроде Василёва, Алексеевки, Балакова. Солдаты, покинувшие фронт, захватывали пароходы и силой заставляли команду плыть от города к городу. Работы в нижегородском порту прекратились. Грузчики ходили без дела. Казалось, Волга умирает.
Однажды в осенний вечер Семен возвращался домой. Нудный дождь поливал пустую грязную улицу. Вдали в сумерках виднелось кладбище с голыми деревьями. Вороны летели из города ночевать на кладбище, и ветер задирал их перья. Мокрый и раздраженный, Семен лениво шел домой.
С утра бродя по пристаням, он вымок и теперь злился неизвестно на что. Он плохо понимал, что делается кругом. Каждый день у грузчиков закипали споры почти до драки: «Не было революции — была у нас работа. А теперь вот у вокзала стойте, как нищие на паперти, — не дадут ли пассажиры чемоданчик отнести?»