Человек и пустыня
Шрифт:
Семен снял голицы и взял газету. «Бри-га-да Ост-ро-го-ро-ва». У него перехватило дыхание. Вытаращенными глазами он поглядел на начальника. Лицо вытянулось, брови полезли на лоб.
— Это… это первый раз в жизни. Героем, можно сказать, на войне был, и то не печатали, а тут… Ух, елки зеленые! — сказал он.
Начальник засмеялся. «То-то, брат! Теперь гляди в оба!» И пошел прочь, припадая на левую ногу. Семен, размахивая газетой, как флагом, побежал на баржу.
— Ребята! Про нас пропечатали в газете! — крикнул
В нем заговорило что-то молодое, задорное и непривычно шумное. Грузчики оборвали работу, сгрудились, по-детски заглядывали в газету. Маленький, вертлявый грузчик Володька восхищенно воскликнул:
— Вот здорово!
А бородатый Хмелев, узнав, в чем тут дело, вдруг пошел в сторону от толпы:
— Баловство одно. Делать им нечего.
И дойдя до люка, крикнул злобно:
— Ну, чего встали? Вам побасенки слаще работы? Суревнователи!
Грузчики пошли по местам, но весь день потом много было разговоров.
— Восемь тонн обработать в день на человека. Нешто возможно?
— Не восемь дадим, а десять.
— Будет верещать. Чего нельзя, так нельзя — в затылок себя не поцелуешь.
— Аля-ля-ля! Бери, бери, бери! — задорно крикнул Володька и загремел железной тачкой, спускаясь по трапу с высокой баржи.
— Бери, бери! Аля-ля-ля! — тотчас откликнулся голос с берега.
— Ходи ходором! — оглушительно рявкнул Васька Буков — буян и пьяница.
— Вира-а! Майна! Скорее, черт сопатый!
На барже, на берегу, на мостках задорный шум поднялся тучей. Шестипудовые бочки цемента одна за другой вылетали из трюма и на тачках вереницей мчались на берег. Мостки гулко гудели под ногами и колесами. Низко сгибаясь, грузчики с тачками лезли на яр. Семен схватил пустую тачку и бегом пустился с яра на баржу.
— Майна! Вира!
Двое выставщиков ловко повернули выхваченную из трюма бочку, положили на Семенову тачку.
— Клади другую! — крикнул Семен и сбил картуз на затылок.
— А-а! Берегись! Гляди, две попер! Ай да наши!
Единым духом он вынес тачку на яр к дверям амбара. Здесь он оглянулся. Вереница тачек ползла с баржи. На некоторых лежало по две бочки. Серая пыль стояла над мостками. Легкий ветер уносил ее прочь. Пыль тяжело садилась на воду. Все кругом было спокойно — Ока, горы за Окой, Волга и город вдали… только на барже и мостках необычный стоял шум.
Вечером, когда пошабашили, грузчики столпились у конторки, где шел подсчет. Бородатый Хмелев сказал:
— А чего ждать? Сколько выгрузили, то и наше. Завтра узнаем.
Он повернулся уходить. Никто не поглядел на него. Хмелев нерешительно остановился. Семен с бумагой в руке вышел из конторки. Он поднял бумажку высоко над головой:
— Четыреста двадцать тонн, ребята! И разом вспыхнул веселый говор:
— Это здорово! Это да! Знай наших! По восемь тонн на рыло!
— А заработали по тридцать два рубля на человека! — крикнул Семен, выждав, когда шум чуть улегся.
На момент все смолкли.
— Сколько? — со странным испугом крикнул кто-то.
— Тридцать два рубля.
— Не может быть!
Хмелев подошел ближе и недоверчиво усмехнулся.
Взволнованный уходил в этот вечер Семен с пристани домой. Тридцать два! Ведь это, если подсчитать на месяц, так это девятьсот рублей будет! Го-го-о! Значит, недаром ходят разговоры, что ударники на заводах зарабатывают по сотне в день.
Высокий, прямой, он шел, выпятив грудь. И ему казалось: нынче день похож на праздник. Марья, взглянув на мужа, сразу заметила его веселость и нахмурилась.
— Аль в трактир заходил? — сварливо начала она. — По отцовой дорожке пошел?
— Чего бормочешь? — удивился Семен.
— По какому случаю выпил?
— Чего выпил? Воды?
— Веселый больно!
Семен засмеялся… Нельзя не быть веселым, ежели такая победа. Тридцать два рубля — это что? У Марьи глаза засветились, и тотчас она забегала, засуетилась, — скорей готовить ужин.
Хоть и устал Семен, а не спал полночи: прикидывал, как сделать лучше. Работать можно по-всякому. Можно работать — все кипит-горит. А можно работать — мухам смерть. «Ежели поставить Никишку и Петьку Бирюка на укладку бочек, они бы ловчее»… «Что кому дано — кому сила, кому ловкость».
И на следующий день он властно распоряжался: Никишку и Петьку Бирюка поставил принимать бочки, а Хмелева — на укладку досок, по которым тачки въезжали на первый ряд бочек, потом на второй, на третий, на самый верх яруса. Прежде этим занимались сами грузчики: подъедет и положит доску. Это отнимало минуту, две у каждого. А Семен понимал: хочешь хорошо работать — считай минуты.
— Давай! Давай! Давай! — гремело весь день и на мостках, и на берегу, и на барже.
— Майна! Майна! Вира-а! Давай — пошевеливай!
В картузах, в шляпах, с расстегнутыми воротами рубах, грузчики живым гужом тянулись на берег; нагруженные тачки ворчали глухо на гнущихся мостках. А с берега бежали бегом, пустая тачка гремела звонко. С баржи поднималась пыль.
Никита Расторгуев, похожий на копну, рыжебородый, встречаясь на мостках с Семеном, орал задорно:
— Бей гордеев!
Он намекал Семену на прошлое, когда они, мальчишками, били гордеевских ребят.
В обед на пристань пришел черный кудреватый паренек в белой рубашке и белых брюках, спросил бригадира Острогорова. Семена он встретил на пристани. Тот вез тачку с двумя бочками. Семен повернул тачку в сторону, чтобы дать дорогу другим, спросил торопливо, в чем дело. Паренек в белых брюках сказал, что он от газеты — пришел узнать, как идет работа.