Человек и пустыня

Яковлев Александр Степанович

И на балконе появляется Фимка — краснощекая, с большими красноватыми руками, смешливая. Витька любит ее. Фимка умеет хорошо бегать, Витька ловит ее, а Фимка — от него. Оба смеются… Потом собираются, идут в сад под деревья, на песочек… Хорошо в саду! Пестрый сад, везде дорожки, пруды, мостики. Высокой плотной стеной отгорожен он и от улицы, и от других садов. Только в одном месте — решетчатые железные ворота. Здесь часто останавливаются рваные мальчики, с завистью смотрят в сад, смотрят, как Витька играет здесь

один. Иногда бородатое лицо мелькнет.

Зеленые и белые беседки в саду. А пруды устроены один выше другого, и вода светлым ручейком всегда выливается из одного пруда в другой. Аллейки всюду, клумбы, деревья диковинные. А наверху, на яру, где стоит дом, два кедра раскидистых. И все стены дома закрыты высокими липами, сиренью да акациями.

От пруда к пруду, по дорожкам, бежать, бежать. Ласково светит солнышко, трогает Витькины щеки так нежно — нежнее, чем бабушка. Тени шевелятся на дорожках, на поверхности пруда. Грачи возятся на больших осокорях, что вон вдоль забора у Волги, бабочки летают. Пройдет по Волге пароход, застучит колесами и заревет страшно.

Весь день, бывало, бегает Витька по саду, рвет траву, играет с Фимкой в прятки. Вдруг над садом зычный крик:

— Витя-а!

Глядь, на балконе, там далеко, стоит отец, зовет. На белой каменной стене, между белыми колоннами, резко виднеется его черная фигура.

— Папа, папа приехал! Зовет. Иди скорее! — испуганно бормочет Фимка и, схватив Витьку за руку, тащит к дому.

— Папа, папа, папа! — смеется Витька.

— Витя-а! — кричит отец.

— А ну откликнись, откликнись! Кричи: «Папа!», — говорит Фимка.

— Папа! — во весь голос кричит Витька.

— Витя-а! Сынок! — зыкает отец.

И через минуту он — черный, бородатый, большой — бежит навстречу сыну, хватает его на руки, несет к дому, в столовую, где уже накрывают стол. Раскачивая на руках Витьку, отец несет его к столу, целует, щекочет длинной бородой. А там уже мама, бабушка, дедушка, тоже смеются. Принесли, дымящийся суп.

— Садитесь, садитесь, — торопит мама, — будет вам!

Папа ставит Витьку на пол.

— Ну, помолимся, сынок!

Все встают, оборачиваются лицом к иконам, и на минуту у всех лица становятся суровыми, неприятными. Долго крестятся, бормочут молитвы. Крестится и Витька. А потом садятся за стол, и опять отец и все — добрые и ласковые, и незаметно, что сейчас папа сердито разговаривал с сердитым богом. Развертывает папа салфетку, крякает: видать, хочет сказать что-то, а молчит.

— Грех за обедом говорить.

Поговорить бы! Витьке хочется рассказать отцу, дедушке, что он сегодня видел.

— Молчи, молчи, Витенька, — певуче-ласково говорит бабушка, — есть надо молча.

И молчат. Весь обед молчат.

И, только пообедав и помолившись, опять все становятся и шумными и веселыми. Но дед спешит, папа

спешит — они «соснут полчаса» и опять куда-то пропадут из дома.

А Витька опять в сад, на солнышко.

Весь день хорошо дела идут, только вот вечером, бывало, обязательно неприятность: бабушка заставляет Витьку долго молиться перед сном.

— Вставай, Витенька, помолись боженьке, начал положи. Поклонись богородице, святителям!

Это хуже ножа острого. Бывало, протянет Витька недовольным голосом:

— Не хочу!

Потому что и устал он за день, и поужинал сейчас так, что живот вроде арбуза стал, — тяжело Витьке.

— Не хочу!

— Нельзя, нельзя, миленький! Боженька побьет, в огонь посадит, ушко отрежет. Надо молиться!

Что ж, как ни отбивайся, а правда в огне сидеть неприятно или чтоб ухо отрезали.

— Ну, складывай крестик! Давай сюда пальчики!

Возьмет бабушка Витькины пухленькие пальчики, сложит их.

— Вот так! Эти два вместе прямо держи, а эти вот три к ладонке прислони. По-старинному молись, по-хорошему, как дедушка твой молится, папа, мама, я молюсь. Вот есть нечестивцы, которые щепотью молятся. Щепотники. Не бери с них обыку!

И бабушка левой рукой — обязательно левой, бесовской, чтобы не осквернить правую — Христову руку, — покажет, как молятся щепотники.

Сама сложит Витьке пальчики. И только отнимет свою руку, а Витькины пальчики разошлись коряжкою.

— Бабушка, гляди!

— Ах, господи!.. А ты держи их, чтобы не расходились. Ну, клади на головку. Говори: господи…

— Господи.

— Исусь Христе.

— Сюсехристе.

— Сыне божий.

— Бабушка, опять…

— Что ты?

Сует ей Витька свою руку с растопыренными пальчиками к глазам.

— Опять!

— Да что же ты их не держишь? Держи!..

Ну, раз, два, три — так, а потом научился капельный Витька пальчики держать. Этак, может быть, через неделю, через месяц. Научился сам и «Исусову» молитву читать. Встанет перед темным ликом иконы и откатает: «Господисусехристесынбожепомилуйнас».

Так, одним словом, подряд от начала до конца. Что оно и к чему, Витька не понимает. Так, какая-то неприятная тягота.

Хорошо, что коротко! Сразу скажешь, перекрестишься и бух в постельку. Спи!

Но потом стало труднее. Заставила бабушка «Богородицу» читать, потом «Достойну», а потом и до «Отче наш» дошли. Сперва-то в охотку.

— Богородице дево, радуйся, обрадованная…

А потом ох как надоело!..

С этими молитвами и первый страх родился перед отцом, и перед бабушкой, и перед мамой. Хорошо помнит Витька этот темный вечер. Не по себе было. Хотелось спать.

— Иди, молись, — позвала бабушка.

Перекрестился Витька, прочел «Исусову».

— Все!

— Как это все? А «Богородицу»?