Человек из Архангельска
Шрифт:
– Войдите в комнату, чертёнок этакий, войдите и замолчите!
Но она продолжала свой танец. Потом она внезапно подбежала ко мне и, схватив мою руку, прежде чем я успел её отдёрнуть, поцеловала её. За обедом она увидела один из моих карандашей и, овладев им, написала на клочке бумаги два слова "Софья Рамузина", а затем указала на себя в знак того, что это было её имя. После чего передала карандаш мне, очевидно, ожидая, что я буду в такой же степени сообщительным, но я положил его в карман в знак того, что не хочу поддерживать никаких отношений с ней.
Я постоянно сожалел теперь о неосмотрительной поспешности, с которой я спас эту женщину. Что было мне за дело до того, будет она жить или умрёт? Я не был молодым горячим юношей, чтобы делать такие вещи.
Я скоро увидел, что эта история стала для меня источником новых беспокойств. Нет ни одного места, где бы можно было чувствовать себя в безопасности от кишащей, беспокойной расы, к которой я принадлежу. Вечером, когда солнце скрылось за холмами, окутав их мрачною тенью, но золотя пески и бросая над морем яркое сияние, я пошёл по обыкновению пройтись по берегу. Иногда в этих случаях я брал с собою какую-нибудь книгу. Я поступил так и в этот вечер и, растянувшись на песке дюны, приготовился читать. В то время, как я лежал там, я внезапно почувствовал тень, которая встала между солнцем и мною. Осмотревшись, я увидел, к своему большому удивлению, высокого, сильного человека, который стоял в нескольких ярдах от меня и вместо того, чтобы смотреть на меня, совершенно игнорировал моё присутствие и глядел через мою голову с суровым, неподвижным лицом на бухту и чёрную линию рифа Мэнси. У него был смуглый цвет лица, чёрные волосы и короткая вьющаяся борода, ястребиный нос и золотые серьги в ушах; всё вместе придавало ему дикий и вместе с тем до известной степени благородный вид. На нём были куртка из полинялого бумажного бархата, рубашка из красной фланели в высокие морские сапоги выше колен. Я сразу узнал в нём человека, который остался на разбитом судне в ту ночь.
– Эй!
– сказал я недовольным голосом.
– Вы, стало быть, благополучно добрались до берега?
– Да, - ответил он на правильном английском языке.
– Это вышло помимо моей воли. Волны выбросили меня; я молил Бога, чтобы он позволил мне утонуть!
– В его произношении был лёгкий иностранный акцент, который был скорее приятен для слуха.
– Два добрых рыбака, которые живут вон там, вытащили меня и позаботились обо мне. Однако же, я не мог, по чести, благодарить их за это.
"О! о!
– подумал я.
– Это человек моего собственного закала".
– Почему вы желали бы утонуть?
– спросил я.
– Потому, - вскрикнул он, взмахивая своими длинными руками страстным, отчаянным жестом, - что там, в этой голубой улыбающейся бухте лежит моя душа, моё сокровище, всё, что я любил и ради чего жил.
– Ну, ну, - сказал я.
– Люди гибнут каждый день, но бесполезно поднимать шум из-за этого. Позвольте вам сообщить, что земля, на которой вы прогуливаетесь, принадлежит мне, и что чем скорее вы уберётесь отсюда, тем приятнее это будет для меня. Достаточно с меня и одной.
– Одной?
– задыхаясь проговорил он.
– Ну да, если бы вы могли взять её с собою, я был бы вам весьма признателен.
Он смотрел на меня с минуту, как бы не веря своим ушам, а затем с диким криком кинулся от меня с удивительной быстротою и пустился бежать по пескам по направлению к моему дому. Никогда раньше и никогда с тех пор я не видел человека, который бы бегал так быстро. Я последовал за ним так скоро, как только мог, взбешённый этим угрожающим мне вторжением, но гораздо раньше, чем я достиг дома, он скрылся через открытую дверь. Я услышал сильный крик изнутри, а когда подошёл ближе, звук низкого мужского голоса, говорившего часто и громко. Когда я взглянул на девушку, то увидел, что Софья Рамузина забилась в угол, со страхом и отвращением, выражавшимися на её отвёрнутом в сторону лице и в каждой линии её дрожащего тела; он же, со своими сверкающими тёмными глазами и распростёртыми, дрожащими от волнения руками, изливался потоком страстных, молящих слов. Когда я вошёл, он сделал шаг вперёд по направлению к ней, но она забилась ещё дальше в угол и испустила громкий крик, похожий на крик кролика, когда хватают его за горло.
– Это ещё что!
– взревел я, оттаскивая его от неё.
– Славная история! Чего вы хотите? Вы, верно, думаете, что попали в кабак!
– О, сэр, - сказал он, - извините меня. Эта женщина моя жена, я боялся, что она утонула. Вы возвратили меня к жизни.
– Кто вы такой?
– грубо спросил я.
– Я из Архангельска, - сказал он просто, - русский.
– Как ваше имя?
– Урганев.
– Урганев, а её имя - Софья Рамузина. Она вовсе не жена вам. У неё нет кольца.
– Мы муж и жена перед Небом, - сказал он торжественно, смотря вверх.
– Мы соединены более прочными узами, чем земные.
В то время, как он говорил, девушка спряталась за меня и, схватив меня за руку, сжимала её, как бы прося защиты.
– Отдайте мне мою жену, сэр, - продолжал он, - позвольте мне взять её отсюда.
– Послушайте, вы, как вас там зовут, - сказал я сурово, - я не хочу, чтобы эта девушка была здесь. Я хотел бы никогда не видеть её. Если бы она умерла, это не было бы огорчением для меня. Но передать её вам, когда ясно, что она боится и ненавидит вас, - я не сделаю этого. И поэтому убирайтесь-ка отсюда и оставьте меня с моими книгами. Надеюсь, что никогда не увижу вас больше.
– Вы не отдадите её мне?
– сказал он хриплым голосом.
– Нет, чёрт меня побери, - ответил я.
– А что, если я возьму её?
– крикнул он, и его смуглое лицо потемнело.
Кровь закипела у меня в жилах; я поднял полено, лежавшее у очага.
– Убирайтесь, - сказал я тихим голосом.
– Убирайтесь живо, а не то плохо вам будет...
Он нерешительно взглянул на меня и вышел из дома, но сейчас же вернулся назад и встал в дверях, смотря на нас.
– Подумайте о том, что вы делаете, - сказал он.
– Женщина принадлежит мне и будет моей. Если дело дойдёт, до драки, то русский не уступит шотландцу.
– Посмотрим!
– воскликнул я, бросаясь вперёд. Но он уже ушёл, и я увидел, как его высокая фигура исчезала в наступившем мраке.
С месяц, или больше после этого, дела шли у нас гладко. Я никогда не говорил с русской девушкой, она также никогда не обращалась ко мне. Иногда, когда я работал в своей лаборатории, она проскальзывала в дверь и молча садилась в комнате, смотря на меня своими большими глазами. В первый раз это вторжение рассердило меня, но постепенно, видя, что она не делает попыток привлечь моё внимание на себя, я стал позволять ей оставаться. Ободрённая этой уступкой, она мало-помалу начала придвигать стул, на котором сидела, всё ближе и ближе к моему столу; так подвигаясь понемногу каждый день в течение нескольких недель, она в конце концов стала направляться прямо ко мне и привыкла садиться рядом со мной, когда я работал. В этом положении она, однако, не навязывая мне своего присутствия, сделалась мне очень полезной, держа в порядке мои перья, прибирая трубки или бутылки и передавая мне то, что мне было нужно. Забывая о том, что она человеческое существо, и смотря на неё, как на полезный автомат, я так привык к её присутствию, что мне недоставало её в тех немногих случаях, когда она не была на своём посту. Я имел привычку громко разговаривать с самим собой, когда работаю, чтобы укрепить в уме свои выводы. Девушка, вероятно, имела удивительную слуховую память, так как она всегда могла повторять слова, которые я ронял таким образом, совершенно не понимая, конечно, их значения. Я часто забавлялся, слушая, как она разражалась градом химических уравнений и алгебраических символов перед старой Мэдж и затем заливалась звонким хохотом, когда старуха отрицательно качала головой, думая, без сомнения, что к ней обращаются по-русски.