Человек из очереди
Шрифт:
Тогда, чтоб как-то утешить сына, Мария Викторовна вошла в его комнату: сын лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и его вот именно сотрясали рыдания.
Ну что ты, что ты, уговаривала, вернее сказать, лепетала мать, ты потерпи, это все надо пережить, такое случается с каждым человеком, ты тихо перетерпи, и это пройдет. Видать, в таком вот духе она лепетала. Хотя, понятно, подробностей этих лепетаний не вспомнить, так, лишь общие очертания.
Кто же это, интересно знать, и успокоит сына, если не родная мать. И как внезапно он зарыдал, так внезапно и прервал рыдания.
Вот ты скажи, мама,
И он рывком сел на кровати и встряхнул головой — всё. Это всё. Кончено. И в этом — кончено — было разом: кончены рыдания, кончена любовь и даже что-то такое вроде кончена жизнь.
А дальше жизнь пошла так. Всеволоду Васильевичу вдруг стало скучно жить. Это даже не понять: жил себе человек и жил, ровненько, а иногда даже весело, и вдруг ему все стало скучно. Читать скучно, музыку слушать скучно, но главное — скучно стало работать. То есть что же получается? Получается, человека бросила женщина, и от него разом отлетел вроде того что смысл жизни. Бросил бегать, бросил в пруд нырять в любое время года, а так — жизнь скучно протекает сквозь него. Но главная, значит, беда — скучно стало работать. Человеку только чуть за полтинник и до пенсии о-хо-хо, а кормиться чем-то надо.
И тогда Всеволод Васильевич нашел общеизвестный выход: он каждый день покупал бутылочку. Клюкнет малость — прорежется интерес к работе. А он был ночной птичкой, то есть работал вечером и ночью. Ну вот, поигрывает на машинах и помаленьку клюкает по небольшой такой рюмашечке. Бутылочку за вечер и приделает. То есть каждый вечер и непременно всю бутылочку. Порядок соблюдал — посуда ведь любит пустоту.
Да… и помаленьку мертвенькая пустыня начала расцветать. Нет, не кустики появились, не цветочки и оазисы, но исключительно тоска по утрам. Утром проснется, вспомнит, что его бросила подруга, что до вечера, до первой то есть рюмашки, ой как далеко, и сразу в сердце вступает тоска, и от нее постоянно ноет сердце. Но только до вечера, разумеется.
Хотя по виду Всеволода Васильевича в то время никак нельзя было сказать, что человека что-то постоянно гложет, какая-то тоска… Всё наоборот: Всеволод Васильевич резво раздобрел. Нет, не в смысле добреньким стал, а в смысле хорошо нагулял вес. Так это щечки появились, и затылок гривкой, и даже небольшой животик.
А ему это как бы без разницы было. Он вроде и не стремился далее свою жизнь продолжать. Понимал небось, что истребляет себя белой влагой, но не сопротивлялся. Видать, не прочь был вовсе исчезнуть. Ну да, если тоска и если только бутылочка дело поправляет.
Природа, она ведь что, она всегда тебе навстречу пойдет. Ты не шибко стремишься пожить на этом свете, и она тебе непременно шепнет — а ты и не живи! Тем более сердце у человека одно, и если оно постоянно ноет и ноет от тоски, то непременно однажды подведет тебя.
Короче, однажды сильная боль среди постоянного нытья, и Всеволод Васильевич оказался в больнице. Инфаркт. Но выкрутился. Два месяца в больнице полежал, потом его отправили в санаторий. И вернулся домой Всеволод Васильевич совсем другим человеком. Нет, то есть толстым, это да, медлительным, тоже да, но именно другим человеком.
Да… он себе толстую палку завел. И вот любимым его занятием стало выйти из дому в любую погоду, пойти в парк, сесть на лавочку на берегу пруда, положить руки на набалдашник палки, упереться подбородком на руки и часами смотреть на воду, и на деревья, и на старинный дворец на том берегу.
Нет, вы посмотрите, какая в этом году прозрачная и тихая осень, вы посмотрите, как отражается в воде строй деревьев и как нависает над желтизной башня дворца, заметьте, она ведь вовсе волшебно зависает в воздухе, да это не помню уж какое по счету, но определенно чудо света. А я вам так скажу, я согласен, пусть у меня отнимутся руки-ноги, пусть меня вывозят в парк в коляске, но только чтоб у меня остались глаза, и я согласен всю оставшуюся жизнь смотреть на вот это как раз чудо: башню дворца, и желтые клены, и осеннее синее небо. Нет, вы вдохните этот воздух, нет, вы глубоко вдохните этот воздух, он ведь пьянит, не так ли, прав, прав Шаляпин — о, если б навеки так было, да, как это верно, если б навеки так было…
Переселение
Баба Дуся переселилась из собственной квартиры в коммуналку. Причем добровольно.
Но по порядку.
В двухкомнатной квартире жили баба Дуся, ее дочь и внук. Да, а бабу Дусю все так просто и называли — баба Дуся, нет, когда-то она была, пожалуй, и просто Дусей, и даже, может быть, Евдокией, к примеру, Андреевной, но последние лет пятнадцать исключительно баба Дуся (кроме, конечно, дочери, внука и ровесниц).
Внук женился и привел молодую жену. Все нормально: комната у молодых, комната у бабы Дуси с дочерью. Затем у молодых появилась дочечка.
И вот тут начинаются сложности с протекающим моментом жизни.
Да, а надо сказать, баба Дуся была в городке человеком приметным. Во-первых, она очень шустро ходила, почти бегала, во-вторых, круглый год в трениках (тонких, стирала их редко, что и понятно, если они одни, ну, пожалуй, зимой что-то под них поддевала). В теплые времена на ногах тапочки, в дождливые — резиновые сапоги, в морозы — валенки. Но треники оставались неизменными.
Но ладно. Сложности не в трениках, сложности были в кошках, которых баба Дуся любила и, понятно, держала дома. А еще в квартире жила трехногая собака.
Тут особая история. В трудовой жизни баба Дуся была сборщицей на военном заводике, что она там собирала, судить трудно — военная же тайна. Как срок пришел, ушла на пенсию (сама ли ушла, малость ли подтолкнули — загадка).
Сколько-то лет жила сравнительно вольной птахой, но подошли новые времена, и пенсии стало хватать точнехонько на один зубок. Да ведь зубок не один, а их несколько. Нет, конечно, жили они общим котлом, но понимать себя нахлебницей баба Дуся не хотела. Тем более ноги не просто ходят, а несут. И она устроилась сторожем в парки и дворцы. Маленький такой дворец охраняла. Но хоть и маленький, но все же дворец.