Человек, из Подольска!
Шрифт:
И вот эта самая современная журналистика с ее вполне прозрачными целями и поверхностными ценностями, с откровенно дурацким профессиональным сленгом, перегруженным словечками типа «вангуем», «просос» и подобными – она, проникая в литературный процесс и захватывая его, подминает под свои стандарты последнюю территорию подлинной свободы. Более того, едва освоившись в ней, принимается чему-то учить (как писать, как вести себя и т.д.). Но писателя нельзя подмять и захватить, сама идея писателя в чистом виде свободна ото всего. Любую свободу можно отнять, задушить, задавить – или что еще хуже, навязать искусственно. Но не свободу писателя, сидящего
Тем не менее, литературное пространство вместо того, чтобы оставаться «заповедной зоной», стремительно мутирует, добровольно внедряя в себя чуждые образцы мышления, поведения, отношение к жизни и к слову.
(2020)
Трамвай идет по городу
О документальном фильме 1973 года
Документальный фильм режиссера Людмилы Станукинас «Трамвай идет по городу» снят в 1973 году. Но ценность эта съемка приобретает именно сейчас, когда на волне общего интереса к советской жизни (не станем называть это ностальгией) подобные записи буквально обретают второе дыхание. Судьба этого фильма в СССР мне не известна, но не исключаю, что с неподдельным интересом к нему отнеслись лишь водители трамваев да личности, случайно попавшие в кадр. Теперь же, когда трамвай из живого символа Санкт-Петербурга превращается в подзабытый миф, да и самого того города нет, просмотр фильма об этом символе и об этом городе – по-настоящему приятное занятие.
Зачем смотреть это кино? Во-первых, просто взглянуть на трамвай там, где его уже нет и никогда не будет. Посмотреть на центр города, на Театральную и площадь Мира, из окон легендарного сорокового маршрута – кстати, совершенно другой центр, которого мы тоже никогда больше не увидим. Узнать об образе жизни и распорядке дня ленинградского обывателя, провести параллели с днем сегодняшним – что ушло безвозвратно, а что остается все тем же и по сей день. Наконец, послушать незатейливые рассуждения о жизни ленинградской вагоновожатой Людмилы, женщины средних лет – ведь фильм не лишен романтики, он не только об остановках и стуке колес, он о простом человеческом счастье.
Четыре смены водителя – четыре времени года. Первая смена – утро. Встречаем первых пассажиров – рабочих, отправляющихся на завод.
– Утром неразговорчивые, – комментирует Людмила, – Но ничего, к вечеру разговорятся».
В вагоне кто спит, кто читает газеты, сонные лица сменяются видами сонного города, и все сопровождается кажущимся монотонным голосом водителя, единственным голосом, который мы слышим в фильме.
– Люди как голуби, – говорит Людмила о пешеходах, имея в виду тех, кто внезапно выбегает на рельсы.
– Скоро и торговые работники поедут, их время наступает.
А мы едем и едем дальше. Днем трамвай пуст, камера выхватывает пожилых интеллигентов, одинокую девушку и обязательных пенсионеров, которые сами не знают, где им сходить. Вечерняя смена заснята в пятницу, Людмила между делом рассказывает о семье, о планах на выходные, заключая:
– Как женщина жизнь организует, так и будет.
И, кажется, так и есть: пока пассажиры в трамвае, она всем им «организует жизнь». Вот только «сердцем и душой страдаю, что не могу поговорить с ними. Смотрю молча – единственное мое общение».
Вечером трамвай проезжает Театральную, в вагоне кто-то играет на трубе, кто-то на гитаре.
– А если салют – тогда едем медленно-медленно. Никто и не против.
Влюбленная пара – последние пассажиры ночного трамвая, отправляющегося в парк. Выходят у Марсова поля, гулять по ночному городу, оставляя вагон пустым.
– Что плакаться? Жизнь прекрасна! – Людмила подводит итог путешествию – Трамвай еще будет долго. Остановись трамвай – и завтра все заплачут.
С расстояния сорока лет пусть каждый из нас услышит в словах этих что-то свое.
(2011)
Я хочу проснуться
О двух городах начала 90-х
У меня было два «параллельных» детства: с рождения и вплоть до старших классов школы большую часть времени я проводил в Севастополе (о нем в отдельном эссе), но немалую – в Санкт-Петербурге.
Я замирал перед экраном.
– Послушайте этого парня, – говорил уважаемый телеведущий. Этой программы мы с родителями ждали несколько месяцев: главный канал страны, лучшая телепередача, передача-эталон, и в ней через какие-то секунды должны были показать меня! – который так все понимает и простым языком говорит.
Нас снимали весь день. Жильцов специально просили не выходить из дому, в особенности Илью, василеостровского дурачка лет двадцати пяти. Съемка была на коммунальной кухне на фоне сдвинутых столов и расставленных вдоль длинной стены одинаковых газовых плит. Человек с камерой входил и медленно шел, снимая всех жителей, а нас было много, и останавливаясь на каждом. У меня, восьмилетнего ребенка, брал интервью лучший ведущий страны – Владимир Молчанов. Его очень интересовало почему-то, что я думаю о жизни в этой коммуналке, о своей детской жизни с родителями и о жизни России в целом. Странное интервью длилось долго и снималось в несколько дублей. Говорил Молчанов и с остальными жильцами.
Но вот, когда я затаил дыханье и уставился в экран, на нем возник черный занавес, за которым открывалась странная студия, посреди которой на стуле сидел бородатый мужчина в очках и с гитарой. Он запел хриплым голосом песню «Черный пес Петербург», и внутри меня все упало. Целый съемочный день в нашей огромной, двадцатипятикомнатной коммунальной квартире на Васильевском острове обернулся тем самым кадром на кухне, где все, застыв, стоят перед столами, как будто их фотографируют. Кадр длился несколько секунд и вряд ли представлял не только художественную, но вообще хотя бы какую-нибудь ценность.
Шевчука я слушать не стал: мой Петербург никогда не был черным псом, это сравнение наводило и до сих пор, с той самой картинкой из детства, наводит на меня оторопь. Да и вообще, я жил еще в Ленинграде, как, думаю, и вся наша коммуналка. Которая так и осталась в Ленинграде: и сейчас, проходя по Большому проспекту, я вижу на окнах пожелтевшие буквы SALE. Квартиру расселили ближе к концу девяностых, а найти новых обитателей оказалось не так уж просто.
Программа «До и после полуночи» с тем просмотром закончилась для меня навсегда. А вот другую, «600 секунд» Невзорова, я, наоборот, полюбил. Конечно, никто не хотел увидеть съемочную бригаду в нашей квартире из-за специфики передачи, но едва она начиналась, шумные кухня, длинный коридор и даже вечно занятые туалеты – пустели. Мне кажется, так происходило во многих квартирах. Программу «600 секунд» любили. Наверное, за то, что она показывала, что где-то есть жизнь еще страшнее.