Человек, которого нет
Шрифт:
Каждый из нас по-своему несовершенен. Несовершенен был и я: я всюду видел преимущественно серые цвета – хотя порой я все же выхватывал кусками неподдельные насыщенные цвета, – но чаще всего (почти всегда) мне приходилось довольствоваться серостью окружающего мира. Называя передачу цветовой палитры, которая являлась в моей голове сложной вереницей слов, я попросту врал, говоря, что вижу что-либо в красках. Облака казались вдалеке серыми пятнами, такими же были и люди, чьи лица я насильно перевоплотил в то, что сам хотел в них видеть. Мне не было понятно только одно: почему в их лицах я видел незнакомых мне людей, хотя было логично узнавать в них знакомые черты когда-то мельком увиденных проходимцев. Но этого не было, и мне случайно пришла в голову интересная мысль, объясняющая это: «Значит, в моей вселенной существует еще один, кто меняет и создает –
На площадке качались дети, и в тот момент, когда я проходил мимо них, их взоры по установившейся траектории снизу и по диагонали вверх – в сторону моей персоны, как по какому-то волшебному щелчку утреннего будильника, звавшего в уборную, останавливались на мне. Их детские (но пусть вас это не обманывает) глаза поедали меня – милые детские глаза, – но как только я начинал видеть в этих глазах потенциал к способности мыслить самостоятельно, я терялся, и тогда их глаза становились осиными бездонными зрачками во весь размер глаза диаметром с кулак. Я стремился как можно быстрее пройти мимо них, но оторвать свой дальтонический взгляд от их огромных зрачков никак не получалось. Они словно специально искали мой взгляд, используя грязные приемы, цепкими лапами хватая и удерживая до тех пор, пока моя голова не скроется за домом, мимо которого я проходил, и за углом которого я уже не мог лицезреть детские ужасающие глаза, размером с машинные фары, освещающие мрак. Я знал, что эти огромные глаза будут расширяться до тех пор, пока не поглотят хрупкие тельца детей, ломая их кости внутри их же тела, тем самым поглощая материал для становления нового мира, соперничавшего с моим в параллельной вселенной.
Пришлось немного потеряться в бесконечных улицах и проспектах захлебывающегося города, уставшего от бесконечного наплыва людей. Не то, чтобы это было необходимо – потеряться, – но это было мое личное желание… за титанические усталости, способность пропускать через себя бешеный нескончаемый поток информации и даже чувствуемой части человеческих желаний. Это было мое первое желание, когда я делал ровно то, что хотел, а не то, что от меня в той или иной мере требовалось; могло казаться, что человек всегда делает то, что хочет, но только не в этом мире, не в этой жизни, не в этом теле, нет! точно нет. Начинало мутнеть в глазах, отчего мир казался немного лучше, чем был несколько минут назад.
Каким-то неведомым образом я оказался на уже знакомой мне улице, состоящей сплошь из голубых витрин. Тело никак не реагировало на странное стечение обстоятельств вневременного хода событий, но мозг явно начинал вибрировать, постепенно разрушая тонкую корку – своего рода клетку, защищающую мозг от внешнего воздействия; но ровно в данную минуту корка давала очередную трещину. Я знал, что жить оставалось недолго. Странно было бы вот так умереть в том мире, который я же и создал сам; но таковы правила вселенной, и для всех они одинаковы вне зависимости от принадлежности, кастовости, нужности: не важно каков потенциал, сколько денег за спиной и сколько прожито – это все ничего не значит.
В этих голубых витринах я видел бегущего себя, но теперь я не бежал, а только смотрел на то, как прошлое постепенно вмешивается в настоящее, меняя будущее, которое никогда не настанет, уступая место настоящему, консервируя прошлое. В отражении витрин мне приходилось видеть отражение отражений витрин, где бежало мое отражение: сначала заторможенное, потом предупреждающее время. Мне не было страшно, отнюдь, но я чувствовал, как все это начинает не то, чтобы сводить меня с ума, но давать странное представление о знакомом – теперь уже совсем чуждом – мне мире. Мне странно было видеть три цепочки развитий: настоящее – то, где был я; прошлое – где убегал от собственного себя я; и искаженное прошлое (прошлое-прошлое), где моя тень догоняла, а затем точно так же, как и я, убегала от меня. Со стороны теперь было вообще не понятно, кто там является настоящим мной, все смешалось: прошлое, настоящее, что-то забытое и мгновенно вспомненное. А настоящий ли я? Может быть, я являюсь отражением в луже, разлитой на холодном осеннем асфальте в соседнем дворе моих представлений, где мой мир является только фракталом, случайно сформированным продолжением
Мигрени, мигрени, мигрени – они сдавливали мозг ранее растаявшей, а теперь снова замершей коростой льда, которая не охлаждала, но только обжигала всего меня, сковывая члены и полые руки, ноги, глаза и органы. Пришлось сесть, потом лечь на асфальт и барахтаться, словно душевнобольной, катающийся по полу психиатрической больницы, надеясь, что эти перекаты минимизируют головные боли, проедавшие голову от корки до корки, как черви, как маленькие капли, падающие на темя, съедающие кожу и кости до основания, оставляя после себя маленькую впадинку. Было невыносимо больно, но в то же время приятно, приятно оттого, что скоро это должно закончиться, и я с нетерпением ждал момента, который разом должен был прекратить все мучения, открывая дверь в уже знакомый мир ненависти и незыблемой тщательно контролируемой страсти – жажде к жизни. Глаза лепетали Лебединое озеро пестрыми фалдами балерин, но я ничего не видел, как будто ослеп.
Но вдруг рядом пролетели формы глаз, не облачных глаз, а настоящих человеческих женских глаз, тушью выведенные ресницы, одернутые в сторону лазурного неба, тени, подведенных снизу белка, где глаз распластался в синеве невиданных мной красок, как яичница в ржавой сковороде, скобленная алюминиевыми вилками: желтый зрачок и бесцветный белый белок, окантовывающий черно-желтое пятнышко. Потом глаза исчезли, льстиво поглядывая на мой запачканный пиджак; кто-то загородил мне свет.
– Здравствуй. Как же давно я не видела тебя… – сказала женщина, всматриваясь в мое лежащее на асфальте тело.
Я не видел ее лица полностью, но только слышал то, как она представилась, видел ее улыбку – едва одернутый оскал на лице, который прожигал ее губы сочным соком слюны, и еще часть носа – самый его кончик, заостренный, как стремящийся к небу ятаган из дамасской стали; но выше этого кончика носа ничего не было, будто плотное марево закрывало область выше того места, за которое нельзя заглядывать. А потом она растворилась. Я моргнул, широко открыл глаза, разрешая тусклому дневному свету просочиться сквозь прозрачную роговицу моего полумесяца. Тишина. В ушах едва различимо постукивали шаги проходящих мимо людей, которые, к моему очевидному удивлению, совершенно не замечали меня, наступая мне на руки, на ноги, а порой и на уши, придавливая их к тротуару. Хотелось убежать, уйти, раствориться.
Поднявшись и отряхнувшись, я огляделся по сторонам. Теперь уже не было ни стекол витрин, ни людей, – одна лишь пустота, нагнетающая ощущение безысходности, слабость и запах торфа, разносящийся по улицам невидимым дымком сгоревших болот. Еще недавно сырая земля под носом ссохлась и перестала источать приятный голове – больше успокаивающий, убаюкивающий, – но не обонянию, запах. Послюнявив пальцы, я стал растирать сухую землю под носом, чувствуя проблески жесткой щетины, изрядно отросшей за последнее время, что в действительности меня немного удивило, так как с утра (а когда же это утро, собственно, было?) кожа моего лица была как протертая спиртом деталь станка – гладкая и сверкающая. Истошным неоном мерцали помпезные буквы, висевшие прямо перед моим носом – а по факту над аркой одноместной двери, петли которой ужасно ворчали, когда дверь открывалась; но услышать этот звук я смог лишь только после того, как сам распахнул дверь и ворвался внутрь миллиметровыми шагами.
Внутри пахло дешевыми духами, алкоголем, потом и запахом человеческих нечистот. Запахи доносились откуда-то сверху. Чтобы оказаться наверху, необходимо было подняться по тесной крутой лестнице с деревянными бурыми перилами (некоторые цвета я все же мог определять по холодному или теплому оттенкам), под перилами извивались ажурные дорожки металлических полос, кое-где превращавшиеся в незатейливые цветочные бутоны. На втором этаже было куда уютнее. Вокруг мерцали приглушенным светом лампы, абажуры которых свисали со стен; обои на стенах напоминали богато, но безвкусно украшенную будку для пса, богатые владельцы которого не пожалели денег на обустройство маленькой каморки для своего животного; темных цветов ковер, который лишь на миллиметр оголял наготу пола, закрывая собой почти все пространства огромных комнат; по углам стояли столики с вазами, в которых стояли увядшие цветы.