Человек, который купил автомобиль
Шрифт:
Вскоре после того, как я объяснился Маргарите в любви, свет в купе потускнел. Произошло это потому, что лампы обволокла, стекая по ним, горячая кровь. Честно говоря, мы очень встревожились, но коммерсант, человек с большим опытом езды по железной дороге, сказал нам, что явление это совершенно естественное и его природа в девяноста пяти процентах случаев может быть проверена. Как известно, на крышах вагонов имеют обыкновение ездить многочисленные чистильщики обуви, карманники и третьесортные тореро, и им, то одному, то другому, а то и всем разом, аркой туннеля срезает голову. Узнав, что явление это обычное, мы успокоились.
Все мы, кроме пятидесятилетнего и его сына, ели, не выходя из купе, и это
Когда пятидесятилетний вернулся, нам показалось, что он более озабочен и погружен в свои мысли, чем прежде. Выйдя наконец из этого состояния, он заговорил о переселении душ и признался, что иногда начинает в него верить.
– Нельзя отрицать, - сказал он задумчиво, - что временами мы сталкиваемся с напоминаниями о прежней жизни. Сейчас, в вагоне-ресторане, у меня было отчетливое ощущение, что эти, именно эти мгновения я переживал раньше: поглощал то же самое консоме, ел то же рагу, ту же зеленую фасоль, тот же жесткий, шоколадного цвета ростбиф. О, некоторых тайн нам, людям, не узнать никогда!
Поезд между тем принимал все новых и новых пассажиров. Людей и багажа в проходах было столько, что одной достойной сеньоре, которая ехала стоя и вознамерилась рожать, сделать это не удалось, потому что больше ни для одного живого существа, даже самого маленького, места в вагоне не было.
В одиннадцать, решив поспать, мы погасили свет. В четверть двенадцатого уже храпели, каждый на свой лад, полковник, коммерсант и мальчик. В полдвенадцатого издал первый из своих ужасающих всхрапов наш Геркулес. Всхрап был такой, что остальные спящие умолкли, то ли устыдившись своей незначительности, то ли перепугавшись. Говорят, так бывает в джунглях, когда зарычит лев. Состязаться с Геркулесом, правда безуспешно, попытался только полковник. Каждый раз, когда легкие Геркулеса делали вдох, воздух в купе становился угрожающе разреженным; при выдохе же все кругом полыхало пламенем. Утро застало нас смущенными, растрепанными, грязными, зевающими, в мятой одежде.
Когда мы прибыли на маленькую станцию, где Маргарита, ее мать и я должны были сойти с поезда, мы обнаружили, что наш вагон в бесконечном нашем поезде предпоследний; за ним был только багажный, откуда яростно, словно борясь за собственную жизнь, сердитые проводники швыряли на землю наши вещи. Товарищи по купе любезно согласились выбросить нам через окна чемоданы и корзины, картонки со шляпами и несессеры, и, возможно, от радости, что наконец от нас избавились, они выкинули еще шесть или семь мест багажа, нам не принадлежавшие. Мы торопливо попрощались, и поезд тронулся.
И тут мы увидели, как далеко от нас станция, она казалась крохотным пятнышком на равнине - таким длинным был состав. В нашем положении (ведь нужно было что-то предпринять по поводу горы чемоданов, сваленных под открытым небом) приятного было мало, и мы, хотя и стали изыскивать способ отправиться в станционный поселок за помощью, очень скоро поняли, что находимся в ситуации не менее затруднительной, чем у лодочника, который должен перевезти с одного берега на другой волка, козу и капусту, так как обе женщины категорически отказывались хотя бы на короткое время остаться в одиночестве: мать не хотела идти потому, что дочь осталась бы со мной; дочь же боялась пойти без провожатого; отправиться вдвоем они тоже не хотели, опасаясь, что без мужчины на них могут напасть; идти же все вместе мы не могли потому, что в этом случае багаж остался бы без присмотра.
Вечером мы поставили чемоданы на попа и соорудили, натянув сверху одеяла, нечто вроде хижины, которую в последующие дни благоустроили. В ней мы и стали жить. Увидев однажды проходящего мимо крестьянина, мы подвергли его допросу, и он нас заверил, что во всей комарке никто не видел ничего даже отдаленно похожего на станционного носильщика, и тогда мы окончательно потеряли надежду перевезти куда-нибудь свои вещи.
Необходимость их стеречь намертво приковала нас к этому месту, и мы провели там несколько недель, совсем как робинзоны. Когда около нас останавливался хвост очередного поезда, мы прохаживались вдоль пути и монотонно, нараспев предлагали: "Стакан воды!", потому что слышали, что таким способом зарабатывают себе на жизнь все, кто, отстав в незнакомом месте от поезда, не может найти себе работу и кому негде достать денег на билет домой. Монетки в пять сентимо, выручаемые нами, мы клали, продумывая и последовательно меняя их положение, на рельсы, и поезда, проходя, расплющивали их, и монетки в пять сентимо в конце концов превращались в десять сентимо. Так нам удалось сколотить вполне приличный капиталец.
Не знаю, чем бы все это кончилось, но в один прекрасный день я, вдруг оцепенев, с блуждающим взглядом, двигаясь как сомнамбула, пошел к станции и вскочил на подножку набирающего скорость почтового поезда. Подчинившая меня себе странная сила властвовала надо мной вплоть до девяти утра следующего дня. В девять, все еще не отдавая отчета в своих действиях, я толкнул дверь кабинета в министерстве финансов и увидел перед собой начальника моего отдела; его указующий перст был обращен к потолку, а взгляд неодолимо меня притягивал. Я пошел к нему и остановился, только когда мой нос уткнулся в его палец. Тогда шеф дунул мне в лицо и сказал:
– Ну что ж, сеньор Диас, распишитесь в книге прихода.
Я все понял, так как уже вернулся в свое нормальное состояние. Кончился мой отпуск. Мой начальник был жуткий человек. Он бы заставил меня явиться на работу точно вовремя, находись я даже на необитаемом острове. Из всех деспотов, свирепствующих в отделах министерства, никто не гипнотизировал на расстоянии так хорошо, как он.
Но ничего этого не случилось бы, если бы я отправился в отпуск на машине. Эта цепь неприятных приключений привела меня к мысли, что железнодорожный транспорт - средство передвижения устарелое и неудобное.
ГЛАВА VIII, где я убеждаюсь в том... чего не может быть.
Кабальеро, сидевший рядом со мной на банкете, который мы устроили для нашего начальника отдела по случаю бракосочетания его старшей дочери, ввергнутой нетерпеливым женихом в состояние материнства, то и дело выражал неудовольствие.
– Эти баклажаны никуда не годятся, - сказал он мне.
– И сравнить нельзя с теми, что растут у меня в имении.
Потом он заверил меня, что и одного кролика из тех, что разводит у себя в имении, не променял бы на сорок протухших лангуст вроде тех, что нам подали в похожем на гной майонезе. Я с грустью думал о своей повышенной кислотности и о двадцати пяти песетах, которых мне стоил куверт на этом банкете.