Человек, который ненавидел Маринину
Шрифт:
Освободившись от узких, благоухающих духами “Опиум” кружевных трусиков, Лиля провела ладонями по впалым бедрам и с тяжелым вздохом подняла со стула ослепительно оранжевый комбинезон пожарного. Затянув потуже пояс, она всунула узкие босые ступни в грубые, пахнущие ваксой черные ботинки и в довершение натянула на голову сверкающий, как новая монета, латунный шлем. Затем создательница экзистенциального псевдопримитивизма прикоснулась наманикюренным пальчиком к клавише музыкального центра.
"В лесу родилась елочка, в лесу она росла…” — весело зазвучала детская новогодняя
Сергей Вермеев вздрогнул и напрягся, крепко сжав член в руке. В этот момент из-за ширмы появилась Лиля Ужик с большим бронзовым колокольчиком в одной руке и блестящим латунным ведерком в другой.
— А-ах! — судорожно вздохнул издатель. Сердце испуганной малиновкой затрепыхалось в его узкой грудной клетке.
Громко звоня в колокольчик и высоко задирая ноги в грубых вонючих ботинках, художница, весело подпрыгивая, принялась носиться взад-вперед по просторному салону пятикомнатной квартиры Вермеева.
Член в руках Сергея зажил самостоятельной жизнью. Подрагивая, он наполнялся кровью, становясь все больше и тверже. Впрочем, даже в свои лучшие моменты мужские достоинства издателя не удостоились бы искреннего и непритворного возгласа “Bay!”.
Бодро насвистывая в такт музыке, Лиля принялась вздымать высоко вверх латунное ведерко, а потом резко опускать его вниз.
Вермеев застонал и мелко затрясся всем телом. Горячая остро пахнущая сперма беззвучно выплеснулась на персидский ковер.
— Боже! — промычал Сергей. — Это было просто потрясающе! Ты неподражаема.
— Я знаю, — без особого энтузиазма кивнула создательница экзистенциального псевдопримитивизма.
Дверной звонок заверещал пронзительно и требовательно.
Издатель жестом руки попросил Лилю выключить музыку.
— Кто там? — раздраженно крикнул он.
— Это я! Твоя мама! Открой! — послышался из-за двери сочный гренадерский бас.
— Мама?!! — упавшим голосом повторил Сергей.
Сердце глухо бухнуло в его груди и провалилось куда-то вниз, то ли в желудок, то ли в пятки.
Именно Аглая Тихомировна, любимо-ненавистная мамочка Вермеева, была виновата в сексуальных проблемах известного издателя. Сергей предпочел бы навсегда позабыть о ее существовании, но, увы, это было невозможно. Несгибаемая, как железный Феликс, и невыносимо энергичная, как розовый заяц с батарейкой “Дюраселл”, Аглая Тихомировна достала бы его и со дна Марианской впадины.
Росший без отца Сережа Вермеев с раннего детства мечтал быть пожарным, однако у оператора башенного крана Аглаи Тихомировны были совершенно другие планы относительно будущего ее Драгоценного обожаемого сыночка. Сереженька должен был стать как минимум академиком и изобрести что-нибудь покруче, чем водородная бомба или искусственный интеллект, чтобы любимая мамочка могла им гордиться.
Сережа не жаждал учиться, а уж изобретать водородную бомбу ему бы и в голову не пришло. Он был равнодушен почти ко всему, кроме иногда проносящихся по улицам города мощных ярко-красных пожарных машин. Сирены тревожно завывали, глаза слепили вращающиеся, как суфийские дервиши, огни фиолетовых мигалок, а решительные сильные мужчины отважно вступали в схватку с огнем и побеждали.
К
Когда Сереже исполнилось одиннадцать лет, Аглая Тихомировна отвела его на детский утренник-маскарад во Дворец пионеров. Естественно, в душе маленький Вермеев мечтал о наряде пожарника, но Аглая Тихоновна выбрала для него костюм Эйнштейна, и мальчик чуть не упал в обморок, увидев в зеркале отражение худенького, одетого в мешковатый черный пиджак и серые клетчатые штаны гнома в курчавом седом парике и огромных пластмассовых очках с прикрепленным к ним отвратительно розовым носом и густыми седыми усами. Сережа хотел заплакать, но сдержался. Он ведь будущий пожарный, а пожарные не плачут ни при каких обстоятельствах.
Вермеев шел на утренник как на казнь, жалобно кривя губы и хлюпая носом. Актовый зал Дворца пионеров сиял огнями люстр и гирляндами огромной новогодней елки. Массовик-затейник что-то кричал, а пестро разряженные дети весело неслись в хороводе.
Сережа с отвращением смотрел на пролетающих мимо него зайцев, кощеев, принцесс и жирафов. Общее веселье лишь раздражало его. Вермеев уже хотел было притвориться, что у него смертельно разболелся живот, и вернуться домой, как в хороводе мелькнуло что-то оранжево-красное и до боли знакомое. Костюм пожарного! До чего же он красив! Сережа, затаив дыхание, следил, как пожарный с латунным ведерком в одной руке и колокольчиком в другой, весело подпрыгивая, приближается к нему.
Вот он подпрыгнул еще выше, тряхнул головой, и шлем, сделанный из папье-маше и покрашенный бронзовой краской, соскользнул с головы пожарного и подкатился к ногам Сережи. Мальчик машинально поднял его.
— Отдай! — попросила его красивая светловолосая девочка с короткой стрижкой и очаровательно пухлыми губами.
Сережа не двинулся с места. Его горло сжал мучительно-сладостный спазм. Он хотел вздохнуть, но не мог. Неожиданно он понял, что знает о своем организме далеко не все. С той частью его тела, которую Аглая Тихомировна презрительно именовала “пипкой”, творилось что-то совершенно невообразимое. Она набухала, как сухая губка, опущенная в воду, отдаваясь мучительно-сладостной болью в бедрах, груди и пояснице. Когда эта боль достигла сердца, Сережа понял, что еще чуть-чуть — и он потеряет сознание.
Девочка звонко рассмеялась и, выхватив у него из рук свой шлем, умчалась, взмахнув на прощание латунным ведерком.
Сережа охнул и содрогнулся всем телом, с удивлением ощутив, что его трусики увлажнились.
К великому разочарованию Аглаи Тихомировны, Вермеев так и не стал ни академиком, ни знаменитым ученым. К его собственному великому разочарованию, он даже не стал мужчиной. Женщины неизменно напоминали ему мать и вызывали у него внутреннюю дрожь. Получить сексуальное удовлетворение Сергей мог только одним путем — представив себе звонящую в колокольчик и взмахивающую ведерком тоненькую светловолосую девочку в оранжевом костюме пожарного.